Дубовый листок

Время не поранило и не состарило его. Он был такой же загадочный и веселый. Когда я приблизился, он удивился… Может быть, подумал, что появился еще сатир, который решил прогуляться в Лазенках в мундире майора…

Я поднес сатиру осенний букет и посмотрел ему в глаза. Ни птичьего голоса, ни дуновенья… Сел и, как встарь, погрузился в раздумья.

Еще один любитель уединенных прогулок не торопясь подошел к сатиру. Он был в сермяге, высоких сапогах и бараньей шапке, видимо, волынский крестьянин. Потрогал листья, повернулся и заметил меня. Странный крестьянин! Сермяга его была без заплат и чиста, и лицо совсем не крестьянское. Я готов был побиться об заклад, что это образованный человек. И руки тонкие, нежные… Зачем же он так оделся? Даже сатир и тот засмеялся!

Незнакомец подошел к скамье, спросил разрешения сесть.

— Пожалуйста. — Я подвинулся к краю. Вспомнив про найденный листок, достал его, разгладил и начал читать «Народ и выборы».

— Откуда у пана мандат? — внезапно спросил незнакомец.

— Может быть, пану нужен? — Я протянул ему листок. — Нашел в листве и ничего интересного.

— Для российского майора — конечно! Да он уже и утратил значение: выборы прошли. — Однако мандат он взял, разорвал на мелкие клочки и бросил.

— Старые песни на новый лад, — сказал я. — Сначала агитация за всеобщее голосование, а потом за присоединение к Польше забранных земель по случаю выборов!.. Неужели до сих пор в Польше об этом мечтают?

— Вы против Жечи Посполитой? — спросил незнакомец недружелюбно.

— Как можно быть против прошлого. Мы над ним не вольны. Его можно и должно судить, но не мечтать реставрировать. Зачем пятиться в древность, когда нужно думать о становлении народной Польши.

Он несколько подобрел:

— А вот это правильно! Народной, а не шляхетско-магнатской. Но прежде всего Польша должна освободиться от варваров.

— Каких?

— От России. Есть ли разница между татарами Мамаева войска и россиянами? Только в том, что россияне живут оседло и относятся к белой расе.

Я засмеялся… Засмеялся и сатир.

— Это вы серьезно? Значит, по-вашему, в России не может быть ничего доброго?

— Да. Ничего!

— А как же тогда вы смотрите на декабристов?

— Декабристов? — Он свистнул. — Благородные люди, но они воспитывались не на российских традициях, а на французских идеях, воспринятых в тысяча восемьсот двенадцатом году.

— Но и кроме декабристов в России есть много доброго. И главное — хороший народ!

— Не стоит спорить. Вы никогда не поймете нас, вы— москаль. Милленер!

— Я такой же москаль, как вы крестьянин. Чего ради вы нарядились в мужицкую сермягу и проповедуете Жечь Посполиту? Что она дала крестьянам?

Он молчал.

— И что это значит «москаль»? Ругательство? Вы понимаете, что оно значит? Или вы решили, что выше поляков нет нации?

— Я не хотел так сказать, — отвечал он. — Вы не поняли. Есть много поляков, которые дружат с русскими. Их мы и называем москалями, а милленерами…

Но я уже расходился и перебил его:

— Дружат! Дружба тоже бывает разная. Можно магнату дружить с царскими угодниками и можно дружить с русским народом, который страдает не меньше поляков от тех же самых бед. И вы воображаете, что от этих бед так просто избавиться? Даже клопов и то выводят годами!

Я взглянул на сатира. Он смотрел строго.

Тут я спохватился. Кто знает, с кем спорю? Я встал и пошел.

На повороте обернулся. Незнакомец сидел в прежней позе, опустив голову, и барабанил пальцами по скамейке, а сатир опять смеялся!

По дороге я купил «Записки» Яна Дуклана Охотского и решил провести остаток дня в его обществе. Все равно идти мне было некуда, а Эдварда раньше завтрашнего дня я не найду.

Только что я расположился на диване, как ко мне постучали. Вошел совсем еще юный хлопец и отрекомендовался учеником школы изящных искусств Дзеньковским.

— Пусть пан меня извинит, я к пану уже прихожу в третий раз. У меня к пану дело. Причитается с пана три рубля.

— За что же?! — изумился я.

— Судя по сведениям отеля о прибывших, пан — поляк и католик. Я собираю деньги для дела Отчизны.

Он не был похож на афериста. Ясные голубые глаза, ни малейшей развязности. Я дал ему десять рублей и спросил:

— А что же это за «дело Отчизны?»

— Не принял ли пан меня за шантажиста? — и хлопец покраснел до ушей.

— Мне кажется, я не намекал на такое подозрение. Но пусть молодой пан согласится — приезжий не может не удивляться, если, едва ступив на варшавскую землю, встречает кредитора.

Я был уверен, что никому еще не задолжал.

— Пусть пан извинит, не имею права ничего объяснять. «Дело Отчизны» — этого для пана вполне хватит.

Я пожал плечами. Полагал, что аудиенция кончена, но хлопец не уходил.

— Пусть пан извинит… Не могу ли задать ему один, уже не деловой вопрос?

— Попробуйте.

— Имеет ли пан Михал Наленч какое-нибудь отношение к пану Эдварду Наленчу?

Я привскочил:

— Очень даже большое! А что? Вы его знаете?

Хлопец утвердительно мотнул головой.

— Я не знаю его адреса, сегодня везде все закрыто…

— Пану не нужно беспокоиться. Я, правда, не знаю точно, где он живет, но не позже завтрашнего утра пан получит его адрес.

— Вы с ним знакомы?