Дубовый листок

— Красные сморкачи! Хотят свободную Польшу, Литву, Волынь, Подолию и Украину. Хотят немедленно… А еще есть в Варшаве белая партия. Та говорит иначе: свободная Польша — это хорошо, но торопиться не надо. Она придет через тысячу лет, а мы ссориться ни с кем не будем. Вот красные сморкачи их и дразнят — «милленерами». Вчера на Медовой кричали: «Даешь Жечь Посполиту!» А на прошлой неделе на Маршалковской улице разбили всю цукерню вдребезги.

Я так и не допил свой кофе. В окно кто-то ударил, со звоном посыпались стекла, увесистый булыжник ворвался в кондитерскую и плотно уселся в пирог среди кремовых завитушек и розочек.

— Сморкачи! — закричал кондитер, бросаясь к дверям и запирая их на ключ. — Скорее, пан, уходите. Не дай бог, с паном случится несчастье!

Как бы в ответ на это из-за окна донеслось душераздирающее мяуканье.

Я поспешил выйти задним ходом вместе с кондитером, который стремглав побежал за полицией. Чем кончилось дело, я так и не узнал.

На другой день кондитерская на Медовой была закрыта, а около нее валялась масса осколков. Окна были выбиты, как и застекленная дверь.

Так я еще раз услышал о том, что Варшава продолжает грезить о Жечи Посполитой. Тридцать лет Польша прожила после несчастного нашего похода на Волынь, имела время подумать о нем и, выходит, не подумала…

Из этого я сделал вывод, что идеи, подобно деревьям и камням, переживают людей.

Глава 79

На другой день после скандала на Медовой улице я опять ходил на Новый Свет, 45. Напрасно!

Грустно, что прошло столько дней зря, но ведь Эдвард и в мыслях не мог иметь, что я живой да еще вздумаю приехать в Варшаву. Я взял Яна Дуклана Охотского и пошел в Саксонский сад, где когда-то гулял со Скавроньскими. Погода была солнечная и теплая.

Усевшись недалеко от фонтана, я наблюдал за гуляющими. Провезли в коляске больного старика, поставили коляску на солнышке. Старик дремал. У него было восковое лицо. Кажется, он видел во сне что-то хорошее — улыбался и даже причмокивал. Может быть, грезилось прошлое? И все же нехорошо заживаться до такого возраста, если сам уже ничего не можешь… Прошли какие-то элеганты в измятых шляпах с паннами в траурных платьях. Это мне показалось странным. Архиепископа уже похоронили и можно было бы снять траур. Пробежали дети, гоня черные обручи. Около фонтана появилась красивая пани с крошечным мальчиком, оба в трауре тоже… Мальчик отбежал от матери, и она окликнула его:

— Конрадек!

Но его что-то привлекло, и он не послушался, подбежал ко мне. Ага, его интересовал Ян Дуклан.

— Хочешь посмотреть? — я подал ему книгу.

Он начал ее листать. Это был прехорошенький темноглазый мальчик, с длинными волосами, но личико у него было не слишком веселое, бледненькое.

Пани подошла, взяла за руку и повела, выговаривая, зачем он подходит к дядям, которые отдыхают. Очень красивая пани, но красота ее какая-то невеселая!

Они обошли вокруг фонтана и удалились, а ко мне подбежал еще один мальчик, уже побольше, и спрятался за скамейку.

— От кого ты прячешься? — спросил я.

— Я разведчик. Мы воюем.

— А с кем? — Я вспомнил своего Василька.

— С москалями…

Да, и в Польше дети повторяют то, что делают взрослые… Неужели опять будет русско-польская драка? Немыслимо! Не хочу! Не могу! Ни с Россией против Польши, ни с Польшей против России! Не мо-гу!

Мальчик убежал, старичка увезли, а я все сидел, и сидел, не раскрывая книгу… У всех здесь была своя жизнь, а я — давно вычеркнут. Мне оставались в Варшаве пока одни воспоминания. Фонтан искрился на солнце, как и в те далекие годы. Здесь я гулял с Ядвигой и все боялся сказать о своем чувстве… Когда-то здесь я впервые увидел Фредерику Стрыеньскую… Я закрыл глаза. Спал я или не спал?

У фонтана стояла женщина в черном и подставляла руку под брызги, совсем как пани Стрыеньская. Я засмеялся сам над собой; как это может быть? Все ходят в трауре и подходят к фонтану. Женщина стояла ко мне спиной; потом повернулась и пошла… Голову держала неестественно высоко и словно кого-то высматривала. Опять-таки ничего удивительного. Она высмотрела меня, подошла.

— Здравствуйте, пан.

— Здравствуйте, — ответил я вставая.

— Пан свободен?

Что я мог ответить на такой странный вопрос? О какой свободе она спрашивала? Но женщина не заботилась об ответе.

— Не окажет ли пан мне услугу?

— Отчего же, пани, если я в силах…

— Я панна, а не пани, — сказала она присев и приглашая сесть и меня.

Я вздрогнул. Она была уже очень старая и бела как лунь. Но чем дольше я смотрел на нее, тем больше мне становилось не по себе. Через морщины и седину просвечивал далекий, но так хорошо знакомый облик!

— Мне нужно пройти в цитадель. Прошу пана меня проводить.

— Но разве туда так просто пускают?

— Конечно. Каждый, кому нужно, может пройти.

Придвинувшись, она сказала мне на ухо:

— У меня в цитадели жених.

— Как звать вашего жениха, панна?

— Валериан. Пан Валериан Лукасиньский. Пойдемте же. Он ждет.

Она схватила меня за руку. Ее пальцы впивались в меня, а глаза утратили осмысленное выражение. Я не знал, что делать. Вокруг никого!

— А где панна живет? — тихо спросил я.

Она истерически засмеялась: