Дубовый листок

На улицах висели объявления о закрытии общественных мест, а также о том, что на улицах запрещается собираться больше чем по три человека. Наместник просил граждан Варшавы подействовать на молодежь, которая ведет себя непозволительно. В конце объявления было написано: «Поляки! Исполнением своих обязанностей к монарху, доверием к благим его начертаниям и повиновением установленным от него властям приблизьте время, когда можно будет ходатайствовать у государя о дозволении снять военное положение и снова приступить к правильному развитию всемилостивейше дарованных царству польскому учреждений.

Наместник Царства Польского — Ламберт».

Что осталось делать? Я пошел с театральной площади по Вежбовой улице в отель читать Яна Дуклана Охотского. Когда пересекал Саксонскую площадь, там возились солдаты, разбивая полотняный город.

«Дело плохо, — думал я, — как бы не застрять в Варшаве и не опоздать с явкой в полк».

Глава 80

Утром пятнадцатого октября я проснулся с вопросом — а как же торжественная панихида по Косцюшке, состоится или нет, если объявлено военное положение и нельзя собираться больше чем по три человека?.. Но о сборищах в объявлении говорилось в отношении улицы. И среди общественных учреждений, которые было приказано закрыть, не упоминались костелы…

Панихида была назначена в одиннадцать утра. Значит с Эдвардом увижусь часа в три. Пойду к нему прямо из костела. И вдруг меня разобрал страх: а если пани Наленч забудет сказать о моем приходе? Или опять что-нибудь случится и Эдвард уедет! Надо было прямо сказать — приехал брат… Эти мысли так взволновали меня, что я написал коротенькую записку, побежал на Новый Свет, 45 и бросил ее в почтовый ящик.

Мое место оказалось на хорах. Посредине костела стоял гроб под балдахином, и тут же большой портрет Косцюшки. Все было столь же парадно, как на погребении Фиалковского. Народу собралась такая масса, что вздумай я уйти раньше окончания службы, не удалось бы пробраться.

Около двух часов дня, когда панихида кончилась, вместо того, чтобы разойтись по домам, народ запел «Боже, что Польшу родимую нашу». Я был поражен. Никогда не доводилось слышать, чтобы в костелах распевали революционные песни. Но, очевидно, это было принято. Ксендзы не запротестовали, кажется, и сами подпевали. Пели стройно, с большим подъемом. Сверху хорошо были видны восторженные лица. И я сам начал подпевать. Закончили эту песню и начали другую — незнакомую. Мотив ее был такой грозный и исступленный, что становилось не по себе, а слова заставили содрогнуться:

С дымом пожаров и с кровию братней

Бьет в небеса наш надорванный голос,

Вопли последние, стоны проклятий,

С этих молитв побелеет и волос!

Исступление этой песни захватило меня. Передо мной поплыли образы Лукасиньского, Скавроньского, Артура Завиши, Совиньского, Высоцкого, Тадеуша — всех-всех мучеников, о которых я знал. Я больше не видел ни гроба Косцюшки, ни собора… Я видел только их. Казалось, сейчас, сию минуту раздастся клич: «До брони! До брони!»

Из толпы выдвинулся какой-то человек, что-то сказал ксендзу. Тот покачал головой, подошел к епископу, о чем-то зашептались.

— Братья и сестры! — сказал епископ, когда песня смолкла. — Мы с вами собрались отметить годовщину смерти нашего героя и думали этим закончить набоженьство, но вот,

оказывается, выход из храма закрыт российскими солдатами. Кто знает, что они хотят с нами сделать. Посоветовавшись, мы решили отслужить еще обедню.

Может быть, за это время солдатам прикажут уйти, и мы мирно разойдемся по домам.

По собору прокатился рокот…

Началась обедня. С тревогой и тоской я смотрел в сторону выхода.

Было уже пять часов вечера, когда обедня кончилась, однако никто из собора не выходил.

Ксендз сообщил, что солдаты продолжают стоять у собора.

— Что будем делать? — спросил он.

— Не будем выходить! — крикнул кто-то. — Молитесь еще!

Началась еще одна служба. Я не способен был слушать. Меня одолевало беспокойство, увижусь ли я с Эдвардом, сколько времени придется простоять в соборе… Бранил себя, зачем пошел на эту панихиду. Не лучше ли было просидеть это время в отеле? А может быть, Эдвард тоже здесь, может быть, где-нибудь на хорах, рядом со мной, а я, несчастный, не знаю, как выглядит родной брат! Стоявшая по соседству пани легонько тронула мое плечо и протянула кусок булки.

— Ешьте, пан! Неизвестно, сколько времени будем здесь… Спасибо, люди на воле поняли, в каком мы положении, — и указала вниз.

Булки сыпались в окна собора одна за другой. Молящиеся разламывали их и передавали соседям. Не знаю, в который раз началось набоженьство. Наступала ночь, одна из самых ужасных ночей в моей жизни. Собор сиял огнями. Было душно, я еле стоял, опираясь на перила… Теперь, раз наступала ночь, по военному положению нельзя было выходить на улицу. Значит, я должен стоять здесь до рассвета?! Эдвард! Брат мой!

— Господа! — раздался вдруг снизу громкий голос. — Выходите из собора, иначе мы вас арестуем.