Дубовый листок

— Я не живу. Я только жду. Идем же!

Она встала и потянула меня за руку. На мое счастье, появились женщина и юноша. Юноша подбежал к нам.

— Куда же вы убежали, тетя Фреда! — с легкой укоризной сказал он. — Мы с мамой по всему саду вас ищем. Пора домой.

Он хотел взять ее под руку, но она вывернулась.

— Иду в цитадель. Этот пан меня проводит.

Подошла и женщина — тоже седая и немолодая. Сокрушенно посмотрела добрыми и умными глазами. Юноша опять попытался взять панну Фредерику, но она, как девочка, побежала к фонтану крича:

— В цитадель! В цитадель!

Как на грех, опять появились гуляющие, и мы привлекли их внимание. Что было делать? Не бегать же за несчастной! Я решительно направился к ней:

— Пойдемте, панна, я провожу вас в цитадель.

Она доверчиво взяла меня под руку, и мы вернулись к скамейке.

— Мы сейчас все вчетвером пойдем в цитадель, — объяснил я юноше и его матери. — Дорогу туда я не знаю, вы идите вперед, а я поведу панну.

Так мы и вышли на Жобью улицу и вскоре остановились перед небольшим особняком.

— Вот и пришли, — сказал я панне Фредерике.

Она не спорила. Взошла на крыльцо. Я поклонился моим проводникам, собираясь уйти, но старушка задержала меня:

— Благодарю пана. Не согласится ли пан разделить с нами обед, правда, очень скромный. Я была бы очень рада…

— Проше пана! — пригласил и юноша.

Я не мог им отказать.

Мы вошли в дом, и старушка протянула мне руку,

— Я — Тэкла Лэмпипкая. Это мой сын — Валериан. Я назвала его так в честь брата…

— Пана Лукасиньского?!

— Тсс… — старушка приложила палец к губам, указывая глазами на панну Фредерику. — При ней мы избегаем упоминать о нем…

На счастье, панна Фредерика была поглощена разглядыванием собственных пальцев.

За обедом она сидела как здоровая, ела сама, аккуратно, но ничего не говорила. Поев, положила на стол голову и закрыла глаза. Ее подняли и увели.

— Теперь можно поговорить на свободе, — сказала пани Тэкла. — Вот ведь какие причуды устраивает иной раз судьба. Кто мог подумать, что на старости лет у меня появится такая большая дочка. Она на шесть лет старше меня.

Пани Тэкла рассказала, что панна Фредерика начала проявлять признаки душевного расстройства еще в листопадную ночь в 1830 году: бежала из дома с секирой, и ее привели на рассвете в ужасном состоянии.

— Участвовала во взломе тюрьмы. Кто знает, если бы Валериан оказался среди освобожденных, она, может быть, осталась бы здоровой. Правда, позже она пришла в себя, ходила к Хлопицкому, Радзивиллу, Скшинецкому — все просила помочь освободить Валериана, но напрасно. Ведь цесаревич увел его с собой в Россию. А осенью тысяча восемьсот тридцать первого года, после взятия Варшавы, Фредерика помешалась окончательно. Родные ее умерли два года назад. Она осталась одна. Пришлось взять ее к себе. Как-никак — невеста брата. Они очень любили друг друга.

— А знает ли пани хоть что-нибудь о нем? — спросил я.

— Да… Говорят, он жив… Но первая за тридцать лет новость относится к прошлому… Мне следовало сказать: семь лет назад Валериан еще жил.

По лицу пани Тэклы потекли крупные слезы.

— Простите, пани, своим вопросом я причинил вам боль…

— Нет, ничего, — отвечала старушка, утирая лицо. — Я даже рада поговорить с паном о брате. А это моя болезнь. Не думайте, что я плаксива, но стоит мне заговорить о Валериане, как слезы текут и текут. Ничего не могу с ними поделать! Старая и вечная рана.

— Как же пани удалось узнать эту запоздалую новость?

— О, свет не без добрых людей. Получила письмо из Лондона от эмигранта. Разумеется, не почтой. Написано по просьбе российского каторжника, который бежал из Сибири к своему другу Герцену. Вы о таком слышали?

— К сожалению, нет, пани.

— О, вы обязательно поинтересуйтесь. Этот Герцен, говорят, горой стоит за независимость Польши. А тот каторжник перед Сибирью сидел в Шлиссельбурге, и ему удалось повидаться с братом и даже перемолвиться. Валерик, как фамилия этого каторжника, я всегда забываю?..

— Бакунин, — отвечал юноша.

Пани Тэкла попросила его принести письмо эмигранта, и я прочел его.

«Дорогая и глубокоуважаемая пани Тэкла!