Дубовый листок

Пан бог послал мне хорошую подругу. Если бы не она, я, может быть, спятил бы с ума в Чирахе, отрезанный от жизни. Но Вига предусмотрела все. Она набрала не только кучу лекарств, она взяла буквари, тетради, книги, швейную машину, надоумила меня выпросить у начальства денег на покупку струнных инструментов, и вообще Вига натащила в Чирах самые неожиданные вещи и на протяжении всего житья там удивляла меня. У нас не было ни одного дня, проведенного в безделье! У нас — не значит в моей собственной семье! Вигины выдумки касались всех, кто жил в Чирахе. У нас был свой оркестр, свой театр, своя школа, свой цветник. Я не знаю, чего у нас не было! Вига сумела уговорить чеченцев, приходивших в укрепление за продуктами, присылать детей учиться русской грамоте. А кроме всего этого, Вига подарила мне еще двух погодков— дочку Надежду и сына Леонида. Мы назвали его так в честь звездных потоков[103], которые бывают осенью. Он родился в одну из леонидных ночей.

Наконец я покинул Чирах, меня произвели в майоры, и к этому времени Шамиль был взят в плен. Я ездил в Тифлис по случаю производства, а затем, впервые за тридцать лет, получил большой отпуск.

Мы купили на Червленной улице во Владикавказе деревянный домик, с улицы он был облицован кирпичом. На настоящий каменный дом у нас не хватило бы средств. Около домика был большой двор.

Как-то вечером, когда мы уже устроились на новом месте, Вига мне сказала:

— Теперь можно истратить деньги, подаренные Бестужевым. Превращу двор в сад. Это будет всегда живой памятью о нем.

— Лучшего ты не могла бы придумать.

И вдруг Вига говорит:

— А теперь поезжай на родину. Тебе надо отдохнуть и повидать родные места. Может быть, найдешь брата, а если он захочет, пусть приезжает и живет с нами.

— А если бы я захотел остаться в Польше?

— Ну что ж, — сказала она, подумав. — Если для тебя это окажется необходимым, я поеду с тобой. Моя родина там, где моя семья. Но сначала посмотри, каково там, и стоит ли Василька переделывать в поляка.

Глава 76

Была осень 1861 года, когда я выехал. Прежде всего я хотел попасть в Дубно, отыскать следы Эдварда. И вот я попал в Радзивиллов.

На пограничных столбах красуются российские двуглавые орлы с таким видом, словно их никогда не расстреливал генерал Дверницкий. В таможне скрипят перьями чиновники, а под их носами евреи продолжают заниматься контрабандой. У одного из них я купил неплохой австрийский табак.

Из Радзивиллова неожиданно пришлось сделать небольшой крюк и ехать в Берестечко — не было перекладных до Дубна, а тут оказался попутчик, который пригласил меня на свою линейку. Я не прочь был посмотреть, какие произошли перемены в Берестечке за эти годы. Попутчик оказался российским помещиком. Всю дорогу он жаловался на свою судьбу: имение не приносило почти никакого дохода.

— Как же я буду обрабатывать земли, если отменили крепостное право?

— Ничего, — сказал я. — Вы в убытке не будете. Правительство найдет способы сохранить ваше благоденствие… Вот и в Польше еще с тысяча восемьсот седьмого года освободили крестьян, а помещики ничуть не пострадали.

— Да что вы! — воскликнул он. — Вот хорошо!

Я спросил, сколько у него земли.

— Пятьдесят тысяч десятин…

— На что вам столько? Оставили бы на прокорм семьи, а остальное отдали бы крестьянам, и вся недолга…

Он посмотрел на меня дикими глазами. Я не стал больше говорить на эту тему. Все-таки он вез меня, а не я его.

В Берестечке, как и встарь, плакали ивы над Стырью, возносилась в небо башня костела Тринитариев, а в парке Плятеров шумели вековые деревья. Я зашел в костел. Ангелы— свидетели моего венчания с панной Ядвигой — все еще сидели под куполом и любовались игрой света в хрустальном паникадиле. Орган, усыпанный фресками итальянского живописца, играл какой-то грустный хорал, но на левой стене не оказалось картины, изображавшей победу Богдана Хмельницкого над моими соотечественниками. Я спросил у проходившего прелата, куда она делась.

— В тысяча восемьсот пятьдесят третьем году ее замазали густой краской по приказу епископа. Он нашел оскорбительным присутствие в костеле картины, напоминающей о поражении…

Я усмехнулся. Прелат насторожился:

— Пан майор осуждает это? Я думал, пан майор есть католиком.

— Есмь католиком, — отвечал я. — Но я осуждаю это. Картина была очень хороша. А о поражениях нужно помнить всегда, о победах же вспоминать изредка.

Память о поражениях остерегает от повторения ошибок, а частые воспоминания о победах ведут к хвастовству.

— Берестечко — исконная польская земля, — пробормотал прелат.

— К сожалению, вы ошибаетесь… Берестечко существует с одиннадцатого века и принадлежало русскому князю Давиду Игоревичу…

Прелату это не понравилось, и он заторопился в алтарь.

Ворота плятеровского имения не были заперты, и я беспрепятственно прошел к палацу, обогнул его слева и очутился у заднего фасада, где почти вплотную протекала Стырь.