Дубровский. Дело князя Верейского

В юности я купился на столь незамысловатый или, как такие ещё называют, детский, фокус, а уж на них-то заядлый картёжник Пушкин был определённо горазд. Сейчас же этот номер не прошёл. Я стал внимателен к манипуляциям. И любопытные детали не заставили себя ждать. Например, князь стал казаться человеком, который долгое время сам где-то от кого-то прятался или жил под чужой личиной. Его сиятельство миновали свой период «концы в воду», ещё предстоящий его благородию.

У Верейского даже нет имени. Он как не до конца проявлённая фотография, которую умышленно раньше времени достали из проявителя. Что для весьма важной фигуры романа в плане основных соотношений образов весьма странно. Та же Глобова, извольте, Анна Савишна, а тут упоминается лишь по фамилии, как заседатель-шельмец Шабашкин. С тем-то всё понятно — нарицателен от «Ш» до «н». А вот в случае с Верейским не верилось, что всё так просто, как и в то, что фамилия взята с потолка.

Уже общепризнано, что эта книга не была лишь «зеркалом литературных фантазий», как писал всё тот же Владимир Маранцман. Это касается и персонажей, и их фамилий ― часть из них не случайны и реальны. В первую очередь это касается заглавного героя. Вот, что на этот счёт написано в первой биографии автора «Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П.И. Бартеневым в 1851–1860 годах»: «Роман «Дубровский», — внушен был Нащокиным. Он рассказывал Пушкину про одного белорусского небогатого дворянина по фамилии Островский (как и назывался сперва роман), который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других. Нащокин видел этого Островского в остроге».

М

Теперь известно, что и кроме общей фабулы есть немало общего у литературного героя и его прототипа. И это наверняка тоже было известно автору «Дубровского». Советский филолог И. Степунин в Центральном государственном историческом архиве Белорусской ССР нашёл сведения об этом Павле Островском. Тот в двадцать два года (Дубровскому по общепризнанному мнению — 23) лишился своёго именьица в двадцать душ, правоустанавливающие документы на него сгорели во время нашествия наполеоновской армии в 1812 года (у Дубровского тоже в огне пропали бумаги на право владения Кистенёвкой, что облегчило Троекурову задачу отсудить ей).

А уже после того как Павла Островского приписали к «безземельным шляхтичам», он дал повод, чтобы его имя стали упоминать в полицейских отчётах с приставкой «мятежник», о «неусыпных наблюдениях» за ним шли рапорты на имя самого минского губернатора. К тому же арестовали Островского в имении одного минского помещика, где шляхтич подрабатывал учителем (прям, Дубровский-Дефорж в доме Троекурова).

Арестовывать-то Островского арестовывают, но через год в его деле появляется запись: «Неизвестно куда отлучился». Какие формулировки прежде умели стражи порядка придавать своему головотяпству! Арестант попросту сбежал. У Пушкина про Дубровского: «Никто не знал, куда он девался».

Что же до превращения Островского в Дубровского, то и тут, оказывается, не стоит всё приписывать привычке автора к рифмованию бытия. В советские годы литературоведы выяснили довольно широкую реальную основу произведения. Так, оказалось, что Пушкин был в курсе судебного дела помещика Нижегородской губернии Дубровского. У этого дворянина в 1802 году незаконно отняли имение, перешедшее к нему по наследству от родственника. По решению уездного суда поместье отошло жене прокурора губернии. Дубровский не смирился с утратой прав на имение и направил туда своих крепостных за лесом. Для их усмирения послали с десяток солдат во главе с сержантом, но крестьяне оказались не робкого десятка и дали отпор служивым. Дело едва не кончилось смертоубийством.

Н

Что до остальных «совпадений», то, оказывается, в Нижегородском уезде проживал однофамилец ещё одного из главных персонажей — владевший обширными вотчинами помещик Иван Федорович Троекуров. А что до Кистенёвки, вокруг утраты которой в романе и закручен сюжет, то так называлась деревня, соседствующая с Болдино, полученное Александром Сергеевичем в наследство от родителя в 1830 году. Конечно, всё это вошло в содержание, пусть и в преобразованном виде, что, само по себе, во-первых, не отрицает реальность основы, во-вторых, указывает на неслучайность выбора фамилий для ключевых персонажей.

Такие вот открытия ждали меня на стыке рефлексии, эмпирики и приобщения к Пушкиниане. Она поначалу вызывала ассоциации с непроходимыми лесными дебрями, приводящими новичков в душевный трепет, после же оказалась сродни Беловежской пущи — столь же обширной, сколь и обихоженной: этакий пример совмещенных зоосада с дендропарком. Казалось бы, при столь тщательном обиходе должно быть учтено всё, но сколь ни приглядывался — ни на одной табличке или аншлаге так и не увидел надписи «Верейский» с поясняющей информацией.

О