Дуэль четырех. Грибоедов

   — Ты что же, уверен, коль так говоришь?

Расхаживая по комнате уже на твёрдых ногах, попыхивая лёгким ароматным дымком, он говорил равнодушно, дивясь, как это умный Степан мог не видеть таких очевидных вещей, что за притча, практический человек, чёрт возьми:

   — Как не знать, мне об их проделках передавали не раз. Они, понимаешь ли, из одного своего удовольствия наши письма читают. Им желается, экая слабость у них, в свете, и не в одном только свете, блистать новостями, а до новостей у нас, как ты по опыту не можешь не знать, падки все возрасты страсть, от грудных младенцев включительно, а где самые свежие новости, коли не в письмах? Так они новости в наших письмах отыскивают, разносят затем по петербургским да по московским гостиным, ты мою новость узнал небось прежде письма. Впрочем, это всё вздор. Долг их по службе — и в иные места доносить, понимаешь, мой милый, так и доносят, и почтдиректору жалованья зазря не дают.

Степан потупился:

   — Вот в самом деле далеко до письма разнеслось, что такая беда у тебя, а мне ни к чему.

Жалея Степана, не став и глядеть на него, чтобы хоть взглядом своим не стыдить, Александр негромко, но жёстко сказал:

   — А мне больно нехорошо, когда бы дурачество моё этак преглупо кому не надо открылось. Я и подумал, что моё дело будет раз в десять верней, когда те об письме оповестят весь Божий свет, мне Якубовича милая сплетня вот где сидит. Посылают, понимаешь ли, не ехать нельзя, те донесут, а ты и сквозь строки, думал, поймёшь, да те, сукины дети, не донесли. К тому же — второе, матушка на Москве у меня, ей об моих дурачествах не следует знать, и без того огорчится она.

Степан хмурился, недовольно ворчал:

   — Почтдиректоры... матушка... сквозь строки гляди... Экие тонкости с другом... а все из каких-то чинов...

Поставив трубку на место, сжав и разжав несколько раз просившие сильного движения пальцы, он улыбнулся тепло, точно прощенья просил:

   — Не из одних, как видишь, чинов; однако ж и об чинах в наше время весьма озаботиться следует, много ли доброго сделаешь в малых чинах, а иначе-то как, да и состоянья мне Бог не послал, я из хлеба слуга государю, а по чину и хлеб. Давай-ка завтракать, брат.

Пыхтя громко откурившейся трубкой, размышляя над чем-то упорно, глубокая складка пролегла среди лба, Степан отозвался не сразу:

   — Постой, хлеб ли, слуга ли, так ты решился служить из чинов?

Усевшись за стол, не дожидаясь его, между ними давно завелось, густо намазывая жёлтым маслом свежий румяный калач, знать, Сашка уж в булочной был, решивши более не вдаваться в подробности, один чёрт, проку на грош, хитрость малая, загадка невелика, он только сказал:

   — И тебе повторю тот же благоразумный совет. Тебе в гвардии куда как скоро выйдет в полковники, сам рассуди. Да чего ты застрял? Тебе чаю налить?

Степан виновато, отчасти и сумрачно поглядел на него, вновь призадумался о своём, точно жёрнов таскал, нерешительно вслух говоря:

   — Я, брат, уж и есть не хочу. Ты и прав, может быть, что скорей дипломат, да мне всё равно, вперёд ли аль годом поздней.

Он отозвался, жуя, наливая заварку из темно-красного пузатого чайника:

   — Вот что значит: годик имел счастье пожить в премилой, в предоброй старушке Москве! Ум за разум зашёл.

Степан вопросительно улыбнулся:

   — Городок, верно, привольный и милый. Выйдя в отставку, в Москве непременно на старости лет поселюсь.

Экая силища в этой напасти, тепло, хорошо, и враз заберёт человека в тенёта, вчера скакал верхом на коне, нынче без тёплой фуфайки ни-ни, вот вам Москва, на смех, в сатиру её, кабы не подорожная на Кавказ, и принялся отговаривать, разбавляя горячайший чай молоком:

   — Полно, мой милый, остановившись в Москве, хоть кто соскочит с ума, даже из немцев, об русском что говорить, русский ум на чертовщину не стоек. И с чего тебе толковать об отставке? Карьера твоя едва началась. Добудешь полковника, наконец развернёшься, как есть, твоей натурой чего не возьмёшь. Даже истинный гений останется дурак дураком, командуя одним эскадроном. Всякий ум для своего применения нуждается в поприще, лучше огромном. Да ты на меня не сердись, поди, брат, сюда, чай твой давно остывает.

Неловко поднявшись, стоя с трубкой в безвольно висевшей вдоль тела руке, точно толком не знал, куда пристроить её и пристроиться самому, Степан возразил:

   — Когда охота тебе, ищи себе поприща, хоть и всемирного, у тебя на что захочешь предовольно ума, а меня так уволь, Александр, я не гений и далее полковника положил себе не служить, как раз впору натуре моей. Чин хороший, разумный, достойный, а большего я ничего не хочу.

Он это знал, Степан именно ничего не хотел, угол тихий, отставка, жена, живот до грудей, вероятно, из шерсти домашней фуфайка, однако ж поди ты, из чего-то настаивал, бодро и веско, поднося чашку с чаем ко рту:

   — Помилуй, с твоей-то благородной натурой! Тебе же только начать, а там зашагаешь, мне тебя нипочём не догнать! Когда не тебе, так кому у нас нынче служить? Иль в бедной России судьба одним белозубым Паскевичам выходить на пустом месте в генералы да делом ворочать большим?