Дуэль четырех. Грибоедов

   — Вот-вот, уж был в отставке, вы с матушкой бранью бранили меня, что повеса, аль позабыл, вот нынче образумился, принимаюсь серьёзно служить, так по-вашему снова дурак!

Степан примирительно изъяснил, однако чашку поставил на стол и глаза опустил:

   — Помилуй, я теперь об другом. Многие наши нынче выходят, порядочному человеку достойно служить, кто против этого говорит, да нам нынче велят пресмыкаться перед всяким дерьмом, да ещё перед паршивыми немцами пуще всего, тот же твой Нессельроде, он немец или еврей? А твой Мазарович каких будет кровей?

Александр резко поднялся:

   — Не пресмыкаться отправляюсь я с миссией, но России верой и правдой служить на её рубежах, к тому же мой Мазарович — венецианец природный, против немца громадная разница, и с первого слова отнёсся ко мне как товарищ, хотя чином будет повыше меня.

Степан, в сердцах двинувши чашку, снова плеснувши изрядно, так что на скатерти уже лужа плыла, хмуро взглянул на него, чего, мол, беситься, дело тебе говорю:

   — Ты за три года от службы отстал, не ведаешь в службе порядков новейших времён.

Александр потянулся, противно зевнув:

   — Вот именно, от службы отстал? и чем же стал я без службы? Да и мне растолкуй, коли так, к чему оставаться?

Всем телом поворотившись к нему, обхватив спинку стула руками, глядя необычайно, как-то уж больно серьёзно, как не глядел никогда, — повелитель, оратор, философ, чёрт знает кто — Степан негромко, значительно проговорил:

   — Здесь ты нужен для общего дела, поверь, с твоим-то умом, и это отлично, что решился кстати проверить себя, порядочному человеку в нынешних обстоятельствах отыщется благородное дело не легче, чем в Персии, куда там, много, много важней.

Подойдя к окну, с безразличным видом поглядывая на то, как прозрачное белое облачко, чем-то неуловимо похожее на медведя, выпускало ясное солнце из лёгких объятий своих, он отрезал:

   — В России дела мне нет ни лёгкого, никакого.

Помолчав у него за спиной, точно через силу решался на что-то, Степан уклончиво начал:

   — Видишь ли, я откроюсь тебе.

Грибоедов насмешливо оборотился через плечо:

   — Неужто страшные тайны завелись от меня? Вот Москва так Москва! Кого хочешь оплетёт!

Пряча глаза, продолжая сидеть к нему полубоком, Степан вдруг скоро, с усилием заговорил:

   — Там, в Москве, ты не прав, мы много рассуждали о положении дел. Ты, я уверен, видишь и сам, что день ото дня у нас становится гаже. Обещания даны нам большие, да обещания эти остались без исполнения, как есть.

Он, прерывая, спросил:

   — Легко ли исполнить такие-то обещания?

Степан не задумался:

   — Надобно исполнять, коль даны. Ты погляди: народ обезличен и закоснел в неподвижности умственной, в непростительном безразличии ко всему, что производят над ним. От такой неподвижности множится пьянство, которое разрушает самую душу народную, это как? Лихоимство, прямое грабительство из казны становится повседневным, как в Петербурге погода дурная, а это худший всякого пьянства для народа разврат. Полное и явное со стороны высших неуважение к личности человека во всём, пренебрежение человеком бесстыдное, отчего разврат горший втрое. Власть у нас до того утратила совесть и честь, либо никогда этих свойств не имела, что в глазах подданных обратилась в прямое посмешище. Власть высшая удерживается только насилием.

Неторопливо разглядывая, сквозь думы, как жаркое солнце выставляет свой огненный край, точно отодвигает нахальную муть облаков, Александр усмехнулся на эти неожиданно пылкие речи, Степану прежде чужие:

   — Правда твоя, не только что чести, совести, расположение высшее, обыкновенной честности встречаешь всё меньше в людях властных и в людях подвластных, так что?

Слышно сглотнув, помолчав напряжённо, точно непосильную ношу поднял, Степан несмело признался, похоже, что грех совершал, неизвестно какой:

   — Вот мы и решили в Москве, что отныне порядочным людям такого рода бесстыдства терпеть уже невозможно, а ещё более противно чести нашей и совести, вот.

Отодвинувшись от окна, скрестив руки, опершись на прохладную стену спиной, Александр с холодной улыбкой спросил, вкрадчиво, кое-как сдерживая себя:

   — И что же после этого постановили вы предпринять?

Степан поднялся, помедлил и точно бросился в воду вниз головой:

   — Из нас составился «Союз благоденствия».

Он брови вскинул:

   — Ага, стало быть, прежний союз[120] по рецепту нашего общего брата Руссо вам не подходит? Что так?

Степан чуть смутился, хоть знал его острый язык, приноровившийся над чем ни попало язвить, однако ж мгновенье спустя поглядел ему бесстрашно в глаза:

   — Да, по мнению общему, как оказалось на заседаньях в Москве, не оправдались надежды, которые нами возлагались на этот союз.

Предполагая давно, что это непременно случится, слишком много на эту глупость соединения благородных людей возлагалось великих и величайших надежд, однако ж пряча улыбку, чтобы лучший друг в обиду не взял, он только спросил всё-таки вместо того, что хотел:

   — Позволь, мой милый, узнать, отчего же не оправдались надежды, как изволишь изъяснить свою мысль?