Дуэль четырех. Грибоедов

   — Вот она, презамечательная черта, самый дух великорусского племени! Покуда не истребим в себе этой черты премерзейшей надругательством злейшим, хохотом площадным, шутовством, все останемся племенем жалких холопей. Ведь вы же ещё, сколько знаю, ничего нигде никому не сказали, разве что мне, никак не заявили себя, ведь все только собирались ещё разъяснить бестолковому, обществу владетелей и казнокрадов преумное что-то об деспотизме и рабстве, а уже между вами завелись несогласия, перепалки и смуты, слава Богу, до кулаков не дошли. И мнения в обществе владетелей и казнокрадов ещё не посеялось самого малого семени, ещё самим вам предстоит осознать, что вы, из чего собрались, а уже добранились до роспуска одного и учреждения другого союза. Но где же деяния, хотя бы одни дела и поступки, где если уже не плоды, так хотя бы первая подготовка к посеву? Какая, если обдумать, уродливая национальная наша черта: ором орём один на другого, галдим, вопием, а всё ни деяний решительных, ни мало-мальски полезных поступков, ни сколько-нибудь серьёзных познаний об том, над чем сообща положили трудиться чуть не в поте лица, ещё нам, многогрешным, фельдфебель заменяет ум и остроты Вольтера, а я дельное дело делать хочу, а не одним языком вертеть вкривь и вкось целый век!

Заложив ногу на ногу, обхватив колено руками, Степан с обыкновенным своим простодушием возразил, не всю, видать, душу заполонила Москва:

   — Ну, ты, брат, я погляжу, тоже из наших, природный русак: если в обществе побольше пяти человек, так всё больше молча сидишь, а как поменьше пяти, все свои, так до того разойдёшься порой, что хоть криком кричи, не остановишь тебя, а напрасно, пообдумай сперва. В Москве между нами именно об этом и завёлся разговор, что все наши намеренья славные не смогут полезными для Отечества быть, пока сведений подробных не станем иметь об его состоянии политическом, пока не приобретём глубоких познаний в науках, благородной целью имеющих скорейшее усовершенствование нашего гражданского быта. Доложу тебе более, приобретение такого рода познаний и сведений поставлено в прямую обязанность веем нашим нынешним членам, числом не менее ста человек. Некоторые даже положили между собой приговорить профессора для курса политической экономии и права естественного да всем сообща и прослушать его.

Грибоедов вскинулся, возмутился, зубы оскалил:

   — Господи, прости раба грешного, так у вас ещё ни познаний, ни сведений, сами признались себе, а уж вы печётесь о благе Отечества! И откудова же, с какого ветру приобретутся они? Ведь российских профессоров по сие время хоть сколько-нибудь порядочных нет, а немец примется читать курс по-немецки или, чего доброго, станет с него, по-латыни, а кто из вас, офицеров гвардейских, столько ведает латынь и немецкий, чтобы профессора понимать, хоть дурака? Три человека, вкупе со мной! Вот, выходит, откудова надобно попеченья свои начинать: засесть за латынь, за немецкий, ваши-то лета, помилуй, да уж после того только профессора дельного приговаривать, да не одного, с его помощью заготовить впрок познаний и сведений, не в одной политической экономии да в праве естественном, на что у меня, слабоумного, почитай, полжизни ушло, да, ими вооружась до зубов, и решать, за что приниматься, чтобы из прекрасного начинания вашего полезное нечто произошло, а не жеребячий смех для добрых людей!

Степан с нехорошим дребезгом рассмеялся на его программу решительных действий, хлопнул два раза в ладоши, точно в креслах театра сидел:

   — Браво, ты, как я понимаю, насчёт блага Отечества всё давным-давно порешил? Как же, познаний, сведений тьма, языки иноземные, эта латынь, то да се, все кирпичи давно изготовлены у тебя.

Александр рассердился:

   — Что кирпичи? Ничего я ещё не решил, погоди! Тут ещё незадача одна: по познаньям и сведеньям может даже так приключиться, что милой нашей России пока что и конституция не нужна!

Степан нахмурился. Всегда тихий, покладистый, вдруг пальцем ему пригрозил:

   — Постой, постой, ты думай, что говоришь!

Грибоедов продолжал решительно, веско, играя вздутыми желваками, стискивая кулак, — в прямое негодование вводила его всякого рода родимая дичь:

   — Или у Карамзина познаний и сведений, по-вашему, не довольно имеется в кладовой, а ведь вот же порешил образованный, истинно порядочный человек, что конституция русскому человеку ни на понюх табаку. Это вам как? Хорошо? Какими познаниями, какими сведениями из русской истории, из русской действительной жизни можете вы эту мысль опровергнуть? Теми ничтожными крохами, какие повыхватили у Монтескье, у Руссо, да ещё и повыхватили на скорую руку, между маневрами да парадами, не поспев разжевать? Так нет же, давай конституцию, на том достаточном основании, что конституция в Англии да во Франции давно завелась, — так, мол, что ж мы, хуже других? Великой России от европейских держав нехорошо отставать. А потом, ты заметь, после того как уж положили между собой, профессора за гроши нанимаем ту науку наспех учить, которую зелёные студиозы обязаны для годового испытания знать.