Дуэль четырех. Грибоедов

Степан чуть не силой вложил чашку в какие-то ватные пальцы, строго сказал:

   — Пей и молчи. На радостях можно, конечно, кто против этого говорит, дело святое, а вперёд не сердись, отберу, капли лишней не дам. Слабенек ты выбрался из чрева природы на эти дела, оттого, должно быть, что уж больно умён, а впрочем, может, наоборот, так умён, что не можешь лишнего выпить, я не философ, ты, брат, прости, а только пьют помногу одни дураки, сколько раз примечал.

Отхлёбывая кофе со сливками, ощущая, как болезненно-горячо вливается каждый глоток, он отозвался смущённо:

   — Помилуй Бог! Ну, эти тосты, и все за свободу, не счесть!

Степан покачал головой:

   — Слишком пылок ты во всём, Александр, за что ни возьмись. Да теперь я снова рядом с тобой, вечная нянька твоя. Эх, славно мы заживём, Александр! В Москве-то, представь, мне только это и снилось!

Сильно тряхнув головой, ощутив страшную боль, что чуть не завыл, Александр через силу сказал:

   — Э, ваше флегмомордие, да ты, вижу, тоже был вчерась несколько пьян.

Степан засмеялся привольно, не в насмешку, а от души, выставляя белейшие зубы:

   — Ну вот, это, брат, хорошо. Вижу, что полегчало, валишь с больной на здоровую, с похмелья всё так, на-ка, ещё чашечку выпей зелья, кто его к чёрту придумал, не иначе немец какой.

Он мешком сидел на диване, с опущенной головой, упрямо твердил:

   — Пьян был, как собака, всё позабыл, а кофе придумал монах.

Степан спокойно, уверенно возразил, ничуть не сердясь, подливая из кофейника в чашку:

   — Да как теперь вижу твою побледневшую рожу, губами этак шлёп-шлёп, а уж и вымолвить слова не мог, я было за тебя испугался, да кто-то об государственном устройстве принялся хлопотать, так за этим делом тебя прозевал, а монах твой — последний дурак, разве монаху мало вина?

Он нахмурился сильно, припоминая своё, всё прочее отстраняя слабой рукой, поминутно сбиваясь:

   — Монахи вино бочками пьют, правда твоя, верно, на тот случай вина под рукой не случилось, а ты, мой милый, постой, не путай меня. Я же тотчас тебе доложил, как увидел, что в Персию с миссией еду, на этих же днях, а ты то да сё, какой-то монах, да славно так заживём. Должен был тебе доложить в тот же секунд, не иначе, а монаха в покое оставь, пьёт так пьёт, разве жаль.

Степан прикрыл глаза, припоминая с трудом:

   — Верно, ты в это роде что-то мне возвестил, до монаха...

Он с усилием оживился:

   — Кто из нас валит с больной головы на здоровую?

Степан поморщился и вновь задал тот же вопрос:

   — Так тебя всё же выслали за эту дуэль?

На этот раз, не смея притворяться, в том более смысла не видя, он ответил, махнув рукой на монаха, который, как назло, так и лез на язык:

   — Для чего высылать? Я своей волей себя высылаю.

Степан прикрикнул сердито:

   — Перестань валять дурака, ты мне толком скажи! Кто кого выслал? За что?

Ощущая, что после крепкого кофе в разбитом теле шевелится обычная сила да трезвость ума, отделившись от спинки дивана, которая прежде с малым успехом, но всё же придерживала его, пока он лечился подручными средствами, сев, как сумел, попрямей, он попробовал в первый раз разъяснить и себе и Степану, вопросительно глядевшему на него:

   — Вот видишь, мой милый, я слишком привязан к свободе, а здесь что-то живу как в тюрьме.

Сдвинув брови, для верности тряхнув головой, точно хмель прогонял, Степан возразил нетерпеливо и резко:

   — Постой, никак в толк не возьму, в Первопрестольной вечно бабьи сплетни одни, то да сё, языками вертят, как на фортепьяно бренчат, что причина этой дуэли?

Александр вздохнул тяжело, со вниманием поглядел, слегка подразнил, без подъёма — привычка одна:

   — Человек, кажется, умный, как не возьмёшь?

Степан руками развёл, с недоумением говоря:

   — Да ведь ты, говорят, отперся, что на той дуэли был приглашён секундантом?

Кто бы другой, из слухов этих, из готтентотов, из пошляков[119], но Степан, он и губы скривил:

   — Хорош бы я был дурак, когда бы истины изрекал на суде нечестивых.

Степан помялся, подумал, закусивши губу, наконец осторожно спросил:

   — Прости, а прочая братия тоже молчала, как ты?

Он слабо кивнул:

   — Молчали из чести.

Степан подёргал в раздраженье усы:

   — Так, хорошо, допускаю, молчали из чести, и Якубович тоже молчал?

Так оно и должно быть, все сплетни да сплетники пуще всего, наглецы, и он зло усмехнулся в ответ, должно быть совсем протрезвев:

   — И он.

Степан покружил по комнате, глядя растерянно, точно что-то искал, потёр на этот раз уже чисто выбритый подбородок и раздумчиво произнёс:

   — Ну вот, благоразумный ты человек, а я и не знал и не ведал, прежде как будто благоразумия за тобой не водилось, очертя голову в омут скакал.

Он просительно поглядел:

   — Ну, ты об моём благоразумии судить погоди.

Лицо Степана, красивое, круглое, мужественное, сделалось чересчур озабоченным и некрасивым, усилие мысли на пользу не шло.

   — Что, Якубович всё-таки проболтался, подлец?

Э, да что тут ещё толковать, и, решивши с досады одеться, Александр ноги на пол опустил: