Дуэль четырех. Грибоедов

   — А возможно ли в делах государственных обойтись без чиновников, это ещё больший вопрос.

   — В каждом гражданине просвещение рождает идею не животного эгоизма, но общего блага, вот что вернее всего понять надобно всем да вводить просвещение.

   — Вводить как налог?

   — На кой дьявол чиновнику просвещение? Скорей просветишь моего Боливара!

   — Отец который месяц копейки не шлёт, а ты мой видел мундир?

   — Что твой мундир? У меня у самого отца нет!

   — Эй, кто-нибудь, трубку!

   — Управление государством должно подчиняться не своенравию или добронравию лиц управляющих, но правилам неизменным, правилам чести прежде всего.

   — Э, полно мечтать, в России на этот счёт одно только неизменное правило есть!

   — Это какое?

   — Россией управляет то дурак, то подлец, то демагог, а уж неучи — решительно все!

   — Это ты брось, а Екатерина Великая?

   — Ты что, лишку хватил? Помяни ещё времена Мономаха!

   — А что, это он чистую правду сказал, Екатерина славная баба была, хоть и немка, многие в князи вышли из грязи на ней.

   — Дома-то до чего ж хорошо! Целый год, почитай, не бывали, а надобность в чём?

   — В благоустроенном государстве одни дарования должны призываться содействовать общему благу, а назначение чиновников на места, особенно высшие, должно утверждаться общественным указанием для отдаления от государственных дел лихоимцев, кривдолюбцев, а пуще невежд.

   — В исполнение того, чем ты бредишь, необходима Палата, избираемая свободно.

   — А кому избирать? Всем поголовно или одним головам просвещённым? Тоже вопрос.

   — Тоже, скажу вам, вопрос! Избирать поголовно в самую высшую власть, тогда дело пойдёт!

   — Полно, брат, и тогда не пойдёт.

   — Отчего не пойдёт?

   — Изберут дурака.

   — Отчего?

   — Оттого что у нас поголовно все дураки, просвещённые тоже. Сперва, брат, надобно умных завесть.

   — Главное же, представляется мне, употребление общественных сумм должно быть у всех на виду, и строжайший отчёт по всякой копейке, вот оно как! Тогда поди укради!

   — Всё одно со счёту собьёшься, тут и возьмут.

   — Отчего?

   — Не свой, поди, кошелёк, с тем кошельком прежде надобно высшую математику знать.

   — Нет, братцы, этак у нас не получится ничего.

   — Отчего?

   — Что ты заладил!

   — Высшая математика, отчёт в каждой копейке публично — важная вещь, спорить нельзя, да главное и позабыли!

   — Что позабыли?

   — Вчерашний день, полагаю.

   — Ты этим, брат, не шути!

   — Чай, голову оторвёшь?

   — Оторву!

   — Хороша, брат, свобода, коли за каждое слово головы отрывать, коль оно не по нраву тебе, хорош гражданин!

   — Так что позабыли?

   — А честь.

   — Честь, кого ни спроси, как будто у всякого есть; у последнего подлеца, не моргнёт, отрапортует, что есть, а поди ж ты, воруют, да как! Миллионами! Нет уж, там, где казённые деньги, плоха надежда на честь, попомните слово моё.

   — Торговля и промышленность должны быть избавлены от учреждений самопроизвольных и обветшалых!

   — А не хочется тащиться к себе на Миллионную!

   — Ежели пьян, так молчи, сделай милость, трезвым рассуждать не мешай.

   — Вон оно что, а трезвый-то кто?

   — Все трезвые, ты один пьян.

   — Нет, ты позволь! Я не один!

   — Не позволю!

   — А народ должен сам собой управлять или как?

Тут Александр всё пропустил, сидя очень прямо на стуле, напрягая все силы ума, чтобы глупости не сказать и не выкинуть какой-нибудь штуки. Он поднялся только тогда, когда стали прощаться, и с широкой неверной улыбкой пожимал чьи-то горячие, потные, то слишком вялые, то слишком сильные руки, ощущая только одно: улыбка куда-то плыла, а удержать её как?

Катенин придвинулся совсем близко к нему и зачем-то грозно кричал, точно он был глухой:

   — Рад был снова видеть тебя! К чему тебе ехать?

Он вытянул шею, улыбку поймал, подвигав губами, подался вперёд и согнулся вперёд, показалось, что пополам, а Катенин не так уж был мал, что за чёрт:

   — Спасибо, мой милый, никуда не хотел, да вдруг увидел, куда указует...

Но кто, кому и куда указует, сам понять не успел. Всё перед ним завертелось. Он глотнул воздух широко распахнутым ртом и провалился куда-то, без указания.

Затем не было ничего.

Он открыл глаза поздним утром. В голове что-то страшно и мерзко скрипело.

Над ним склонился бодрый и свежий Степан, поглядел, покачал головой, засмеялся беззвучно.

Александр вяло спросил, едва шевеля языком:

   — Ты это об чём?

Степан выпрямился, оглушительно крикнул, круто оборотившись к дверям:

   — Сашка! Тащи!

Он сел на горячем диване и тут же бессильно приткнулся к холодной стене.

Сашка, издевательски, кажется, улыбаясь, стервец, сечь бы надо таких, внёс на подносе громадный кофейник, белый молочник со сливками и две синие чайные чашки. Что он смеётся, других не нашёл, брандахлыст?

Степан, став серьёзным, собственноручно налил кофе в эти большие, широкие чашки и радостно загудел:

   — Я уже поправился водкой и огурцом, малосолёненький, славный, подлец, а ты вот кофию выпей-ка, брат. Это я тебя вечор проглядел, виноват, ты прости, за год-то позабыл, что ты пить совсем не умеешь, точно младенец, а ещё дипломат.

Он с благодарностью глядел на Степана, не в силах слова сказать, не в силах двинуть обвислой рукой. Наконец кое-как лепетнул:

   — Радость, мой милый, видеть тебя...