Дуэль четырех. Грибоедов

   — Простите, никак не привыкну к вашей манере шутить. Вы так серьёзны всегда, что я тотчас разобрать не могу, довольно после потом.

Что с немца взять, русских видов не видывал. Александр глядел в сторону, на траву, пробегавшую мимо.

   — Полно, я не шучу.

Амбургер замахал руками, похоже на мельницу где-нибудь на холме в мирном селении, именуемом «дорф», и с возмущением закричал, точно это он был во всём виноват:

   — Вы не шутите? Вы изъясняете серьёзно этот предмет? Переженили на порожних дочерях мужиков? Это дикость! Разве такие поступки делать возможно, где тут закон?

Эва, чего захотел! В России ни на что не бывает закона. Дёрнув головой, точно хотел от него отвязаться, Александр спокойно сказал:

   — Таков вышел приказ от начальства. Вы немец, вам должна быть понятна неизъяснимая непреложность приказа. У нас, как и у вас, заметьте себе, приказы исполняются без рассуждений, однако большей частью как-то дубиноголово: ать-два, ать-два, по порядку номеров разочтись!

Амбургер уставился на него, напоминая историю барана и новых ворот, даже потянул за рукав:

   — Позвольте, но мужики тоже люди!

Как знать, может быть, всё-таки немцем родиться приятно. Александр поверх очков взглянул на новое чудо природы, из его нервно стиснутых пальцев освобождая рукав:

   — Разумеется, люди, по вашим понятиям. Однако наше правительство не получило европейской привычки считаться с людьми. Наше правительство большей частью всё как-то так, века и века, считается с одними высшими целями, в чём оно отчасти и право; правительству без высших целей нельзя, без высших целей оно и чёрт знает что натворит. В одной деревне, мне говорили, приказали в кивер сложить имена всех солдат, в кучу согнали всех незамужних и каждой предложили вынуть наудачу билет.

   — И что же?

   — Дело известное: ревели, волосы рвали на голове — однако ж против рожна не попрёшь, у нас говорят; вынимали билет и становились тут же солдатскими жёнами.

   — Прости меня, Господи, я вам не верю, майн Готт.

   — Немцу точно поверить нельзя. У русского человека, напротив, натура пошире, русский человек верит во всё, что к нему сверху идёт. Мы народ государственный.

   — И после такого мероприятия, чем занимается русский солдат на земле?

   — Мужик-поселенец, как прежде, занимается хлебом, а сверх того тянет лямку солдата. Солдат-поселенец тянет прежнюю лямку, а сверх того помогает мужику по хозяйству. Дети что тех, что других от рождения поступают в военное ведомство. Для детей этого рода учреждаются школы, а это, согласитесь, прогресс — во всех прочих деревнях школы заводить не положено. В школах принято взаимное обучение.

   — Чёрт побери, взаимное обучение большая новость даже в школах просвещённой Европы!

   — Я вижу, вы начинаете постигать сущность прогресса по-русски. В таком случае я поведаю вам более интересную вещь. Все работы и службы на поселениях производятся сообща, под началом фельдфебеля и офицера, как вы изволите видеть: взгляните сюда — вон шагает плюгавый такой, в рыжих усах. Вся жатва забирается в общественный магазин, в качестве гарантии от голода и расточительства в пище, то есть от кабака.

   — Прошу вас, перестаньте дурачить меня! То, о чём вы трактуете, никак невозможно! Общий труд! Общие магазины! Ваш государь, человек просвещённый, видать, перешёл в ученики Сен-Симона[125]!

   — Вы, я вижу, знакомы с оригинальным учением графа? Рад, представьте, за вас.

   — По-вашему, на эти поселения снизошло благоденствие — неизбежный результат общих работ и распределения, как полагает в трудах своих граф де Сен-Симон?

   — Да как вам сказать? Когда государь прибывает на смотр, из всех деревень, имеющих счастье находиться поблизости, сбирают всю наличную живность в одну, чтобы благоденствие как можно явственнее било в глаза, а в скирдах приказывают выкладывать снопы только сверху, оставляя внутри пустоту; случается также, что для прочности окрестный мусор сгребают вовнутрь, чтобы ветром не сдувало скирды.

   — Хоть убей, ничего не пойму! По законам политической экономии совместный труд много прибыльней, чем то же количество затраченного труда, однако затраченного раздельно.

   — Это справедливо по одним законам экономии политической, да законы экономии, верно, писаны не для нас. В России почитают за благо труд принудительный, а труд принудительный ни в какое сравнение не идёт с трудом хотя бы отчасти свободным. Таким образом, по русским законам армия и земледелие повсеместно приходят в общий упадок.

   — И русский народ остаётся спокоен?

   — Отчего же, бунтует по временам. В таком случае наше правительство, не располагающее утруждать себя ни законами экономии политической, ни какими иными законами, поселенские бунты подавляет с жестокостью, которая затмевает казнь бунтовавших стрельцов, учинённую Петром Алексеевичем, и, возможно, злодеяния Грозного Иоанна — хотя Грозного-то Иоанна превзойти мудрено — на расправу был зол. А в мирные времена непокорные поселенцы забиваются палками, засекаются розгами насмерть, говорят очевидцы — доски пола не просыхают в земских избах да в канцеляриях.

   — Господи, майн Готт, что же это такое?