Дуэль четырех. Грибоедов

В самый разгар этих внезапных и суровых событий в благородном пансионе прошёл полугодовой заключительный акт. Экзаменаторы спрашивали только известное, экзаменуемые твёрдо отвечали заученное; представляли судебное действие, поставленное попечением Горюшкина, в котором никакого действия не обнаружилось; полюбовались рисунками, которые составлял, под видом лёгкой поправки работ, рисовальный учитель Синявский; разыграли на клавикордах те же музыкальные пьесы, которые разыгрывались со дня основания пансиона, лишь бы с такту не сбиться; протанцевали тот же балет, который старик Морелли поставил четверть века назад; «Благость» Мерзлякова[136] читали, «Гимн истине» Грамматина с поправками Жуковского и очень несчастливое «Счастие» Соковнина произнесли наизусть. Тузы московские осыпали комплиментами Антона Антоныча. Антон Антоныч с приятной улыбкой передавал комплименты профессорам и даже воспитанникам. Большей половине участников торжества, тем, что из самых видных семейств, в ознаменование замечательных знаний, полученных благодаря усердию Антона Антоныча, вручили награды. Акт прошёл как и всегда.

Александр награды не получил, может, оттого матушка согласилась, чтобы он слушал лекции философского факультета; может, гром пушек напугал её чуть не до смерти; может, быть, ещё оттого, что числилось ему по бумагам всего десять лет, — куда ж его было девать?

Антон Антоныч вопросил с укоризной:

   — И ты со всеми, бросаешь меня?

Ему сделалось жаль старика, он едва слышно промямлил:

   — Да, ухожу.

Антон Антоныч печально взглянул, должно быть страшась, что, чего доброго, не нынче, так завтра останется в родном пансионе один.

   — Как Митрофан-та: не хочу учиться, а хочу жениться?

Он возразил серьёзно и твёрдо:

   — Нет, я учиться хочу.

Взгляд Антона Антоныча вдруг прояснился:

   — А стихи-та новые Жуковского знаешь?

Он ответил чистосердечно:

   — Не знаю.

Антон Антоныч головой покачал:

   — Что так?

Александр в дискуссию вступать не хотел и обронил то, что первое явилось на ум:

   — Досуга часа не имел.

Антон Антоныч вздохнул:

   — Вот то-та, все мы гордецы.

Наставил:

   — Для этакой благодати досугу-та нада, нада иметь.

Возвысился:

   — Отрок, внемли!

Звучно, видимо наслаждаясь, прочёл:

Поэзия! С тобой
И скорбь и нищета теряют ужас свой!
В тени дубравы, над потоком,
Друг Феба с ясною душой,
В укромной хижине своей,
Забывший рок, забвенный роком,
Поёт, мечтает — и блажен!
И кто, и кто не оживлён
Твоим божественным влияньем?[137]

И далее стихов ещё двадцать — что-то чудное, всего-то ради лапландец, следом оратай, должно быть, славянин, который, на плуг наклонясь, в этакой позе, представьте себе, распевает про лес, про луг и отчего-то про сладость зимних вечеров, а окончивши пение, засыпает мирно в полночь, не помня свой пролитый пот на бразды, с какой-то радости, дикие.

Не примечая всех этих нелепостей, сочинённых поэтом, Антон Антоныч вздохнул глубоко, заключил растянуто, чуть не со всхлипом:

   — Лепота.

Хитро покосился и адресовался другим уже голосом:

   — Не по нраву тебе?

Александр чуть не расхохотался на эту разнеженность сердца, столь искательного, приладистого к житейским делам, да вдруг пожалел старика и поддел лишь слегка:

   — Отчего ж... Вот разве что в наших селеньях започивают до полуночи весьма далеко, часов эдак после семи, чтобы лучину понапрасну не жечь, да с петухами встают.

Антон Антоныч губы поджал, помрачнел:

   — Экий, братец, занозистый ты. Аттестат изготовить велю, Христос с тобой. Да съезди в Донской, уважь старика, молебен проси отслужить, дабы Господь вразумил.

Он молебна в Донском не служил, не разделяя высокого мнения Антона Антоныча о феноменальных способностях брата-архимандрита, однако ж с аттестатом представился прямо Чеботарёву[138], как предписывалось университетским уставом. В аттестат Чеботарёв взглянул нехотя, мельком, отложил в сторону лист, ни об чём не спросил, выдал табель, исполненный по-латыни, предварительно обозначив крестиком лекции, которые обязывал его посещать. Тем и окончилась церемония его поступления под своды храма науки на Моховой, точно он перешёл из комнаты в комнату. В университете считалось не более двухсот человек, и всякому новичку были рады, тем более с аттестатом благородного пансиона университета, в своём роде меньшого брата.