Дуэль четырех. Грибоедов

Впрочем, и без аттестата принимали без особых хлопот. Тогда же прибыли из деревни его кузены Лыкошины: Владимир и Александр, в сопровождении гувернёра — немца Мобера, на пансион сговорились к профессору Маттеи, что-то за тысячу рублей с небольшим. Маттеи пригласил к обеду человек пять-шесть коллег, тоже немцев, в их числе Гейма и Баузе. Обедали мирно. Подали кофе, десерт. Профессора предложили Моберу сделать небольшой экзамен своим подопечным. Владимир был спрошен о том, кто был Александр Македонский и каково именуется столица французов, на что Владимир отвечал довольно уверенно и был включён в товарищество студентов сразу после обеда, а между тем не имел понятия о русском правописании. Меньший брат залился слезами, едва заслыша вопрос, тем не менее получил от ректора табель, по-латыни не понимая ни звука. А эти, как Александр увидел потом, ещё были из лучших.

Несмотря на такие чрезвычайные послабления, студентов на словесном отделении обнаружил он слишком немного. Большей частью под гостеприимные своды на Моховой поступали безусые мальчики, которым юный возраст не позволял ещё определиться на службу. Безусых мальчиков заветной мечтой, как и безусых мальчиков благородного пансиона, была гвардия, полки Преображенский, Семёновский, конногвардейский, завлекавшие воображение необширное не одним только мундиром, в самом деле блестящим, но и приятной возможностью браво служить на виду государя, не обременяясь тяжким грузом тёмных наук, до которых отцам-командирам ни малейшего не было дела, оттого на артиллерию, на Генеральный штаб, на инженерную часть глядели с открытым пренебрежением, чуть не с презрением, по русскому нежеланью учиться. Немудрено, что безусые мальчики большей частью весело жили, всей душой предаваясь проказам и танцам. Одни семинаристы, уже брившие бороды, крепкие латинисты, хватившие всласть риторики и берёзовой каши, учились прилежно, поскольку не имели доступа в гвардию, да и в армию далеко не всегда.

Однако ж чему и эти могли научиться? В университете едва проклюнулось новое время, и это новое время было прискорбным. Под предлогом высших наук профессора излагали самые элементарные сведения, не на большие расстояния отошедшие от славного запроса о столице французов, затверженные лет тридцать назад; излагали без всякого метода, не прибегая даже к последовательности, косноязычно и вязко.

Тут развёртывалась обыкновенная российская драма. У профессоров не имелось ни надобности, ни вдохновения следить за последними успехами выбранной ими науки. Профессора, как водится, искали чинов, иное прочее не подстрекало громадного их честолюбия. Немудрено, что любви к науке профессора не имели, успехи преподавания не шли им в зачёт, начальники любили смиренных, чинами награждалась покорность, да и кем в целом обществе уважалась наука? Никем! Оттого и жалованье назначалось самое скудное, от шестисот до семисот рублей в год; один Чеботарёв отхлопотал себе тысячу триста; следом Страхов целых две тысячи, да и тот за исполнение разом двух должностей, так что и тут сказывалась плата бесчестная.

Чеботарёв, Харитон Андреич, явился первым добровольно избранным ректором, однако ж скорее по летам преклонным, чем по громким учёным заслугам. В годы былые Чеботарёв и в самом деле несколько потрудился на этой скудно ещё у нас вспаханной ниве, издал «Географическое методическое описание Российской империи», перевёл «Всеобщую историю» Фрейера, приложивши «Краткий российский летописец» к изданию, составленный по Ломоносову, из русских летописей делывал выписки для «Записок о древнейшей русской истории», которые предприняты были по монаршему повелению Екатерины Великой, затем был страстный гонитель Фонвизина на посту цензора, целой сворой самых нелепых придирок излаял знаменитого «Недоросля», в последние годы составлял свод всех Евангелий, вышедший под неказистым заглавием «Четвероевангелие», числом в шестьсот экземпляров, с посвящением государю — однако ж в два года издание едва разошлось. Необходимо признать, что и к шестидесяти годам своим Чеботарёв не утратил рассудительности историка, отличался примерною честностию, добродушием, простотой, обходился со всеми по-дружески, говорил всякому «ты», однако ж незавидное положение учёного в обществе, составленном из отпетых и самогордящихся неучей, равнодушие, даже презрение большинства к учёным трудам, наконец нищета и преклонные лета глубоко утомили его; Чеботарёв пристрастился к чрезмерным вакхическим действам и ввечеру окончательно погружался в свой собственный отуманенный мир, так что обыкновенно не представлялось возможности оттуда его извлекать, разразись хоть пожар; в бессмысленные эти часы странно было глядеть, как старый профессор, облачённый в протёртый длиннополый сюртук, по невниманию обутый в сафьянные спальные туфли, в треугольной шляпе с плюмажем, с простой, необделанной палкой, какой гоняют собак, отправлялся в обход по дортуарам казённых студентов.