Дуэль четырех. Грибоедов

   — Это что же, равенство хотят завести? Да слыханное ли дело у нас? Матушка Екатерина смолоду об том же старалась, «Городовое положение» приготовила, «Устав благочиния» издала, да и с ней приключился конфуз, а правительница была — нынешним не чета. Вот я случай один расскажу, в толк возьми, в русском характере замечательная черта. Как-то раз посреди эрмитажной приятной беседы изволила она изъяснить, что отныне и самые знатные уравниваются в обязанностях своих перед начальством городовым с наипоследним простолюдином. «Ну, вряд ли, матушка», — Нарышкин ей возразил, Лев Александрыч, головы умнейшей был человек, сын пошёл не в отца, хотя отродясь ничему не учился, даже не припомню, знал ли читать. «Я тебе говорю, это так, и ежели бы люди твои и даже ты сам сделали какую несправедливость или ослушались бы полицию, то и тебе не станется спуску». — «Э, матушка, завтра увидим, — ответствовал Нарышкин на то, — завтра же ввечеру тебе донесу». И вот другим днём, вставши из постели чуть свет, надевает на себя богатейший кафтан со всеми регалиями, пожалованными самой матушкой за усердную службу, а поверху накидывает старенький, изношенный сюртучишко истопника своего, первейшего пьяницы, нахлобучивает дрянную шапчонку и отправляется на торговую площадь пешком, где под навесами продаётся всякая живность, небось не видал. «Господин честной купец, — адресуется к первому же курятнику, какой попал на глаза, — а почём изволишь цыплят продавать? » Ну, дело известное, курятник хамски ему: «Живых, — говорит, — по рублю, а битых по полтине пара». Что же Лев Александрыч? А Лев-то Александрыч и прикажи забить две пары живых и расплатись за них, как за битых, каков? Ну, курятник кричать, так, мол, растак. Лев Александрыч резонно стал изъяснять, что платит верно, поскольку за битых. Курятник сдуру призвал полицейского. Полицейский холуй, тоже естественный хам, чуть не кулак в рожу сует: плати, стало быть, твоя мать. Ну, Лев Александрыч словно бы этак нечаянно и распахни свой драный-то сюртучок. То-то была красота! Полицейский холуй так и кинулся на курятника, в самом деле уже с кулаками, едва в бараний рог не согнул дурака, только что Лев Александрыч хама остановил, заплатил курятнику вчетверо против живых, полицейского холуя за службу благодарил, а ввечеру в Эрмитаже матушке происшествие доложил, как умел докладывать он один, пошучивая да представляя в лицах себя, курятника-хама и полицейского холуя. Все смеялись, а матушка, поразмыслив, сказала: «Завтра же обер-полицейскому доложу, что у них, верно, как прежде: расстегнут — так прав, а застегнут — так кругом виноват». Каково? И до сего дня тот и прав на Руси, у кого вся грудь в орденах, в другом разе для чего ж ордена, а без орденов-то, как ни крути, завсегда виноват. И что ж, нынче кто учился — так прав, а кто не учился — так виноват? Шалишь, этакой злейшей неправды не бывать на Руси!

Александр не смеяться не мог — шутка была в самом деле забавна, однако ж не верить не мог, что время такое настанет, может быть, уже настаёт на Руси, и спешил наивозможно себя просветить.

Слава Богу, судьба его сберегала. В университете он набрёл на Ивана Щербатова, годами четырьмя моложе его, почти ещё мальчика, замечательного не своими вполне обыкновенными дарованиями, а тем, что в родстве состоял с Михаилом Щербатовым[141], нашим первым серьёзным историком, который своими трудами, большей частью не изданными, был отлично известен в тесном кругу ценителей нашего всё ещё мало известного прошлого.

Юный князь ввёл его в дом отца своего, сына историка. В лице князя Дмитрия предстал перед ним другой дядя, то же бестолковое барство, те же замашки произвола и важности, пожалуй, замечалась одна только разница, та, что чванливость и самомнение дяди князем Дмитрием возведены были, по меньшей мере, в квадрат. Ни в единой черте не проклёвывался сын и наследник большого мыслителя, несмотря и на то, что был отправлен просвещённым отцом слушать лекции в Кёнигсберг. Что и как слушал князь в одном из славнейших центров германского просвещения, оставалось неразрешимой загадкой. Изумительно было узнать, что не слыхал он не только ни единой лекции знаменитого Канта, но даже самого имени одного из величайших германских философов. Более занимала князя военная служба, в особенности лейб-гвардии Семёновский полк, впрочем, и на этом поприще потомок Щербатова не произвёл ничего замечательного, вышел в отставку, сказывали, что в чине полковника, и барином зажил в Москве, богач и капризник, устроитель великолепных приёмов, собеседник скучнейший, поскольку, вопреки полученному от природы кой-какому уму, об одном только себе умел говорить с увлечением.