Дуэль четырех. Грибоедов

Нет, в военную службу он не желал. Если в последние годы он посещал университет вольным слушателем, то, оставшись так больно и горько один, решился вступить своекоштным студентом в этико-политическое отделение и выйти из него со званием доктора, то есть с чином десятого класса, подобно Андрею Перовскому, недаром же Алексей Кириллыч своего незаконного сына направил: у нас чины, что законным, что беззаконным, законом и личное и потомственное дворянство дают; а важнее всего было то, что уж если поприще начинать, то не в канцелярии же писцом, как Пётр Яковлич начал подпрапорщиком. Он иначе хотел начинать.

Однако ошибся весьма. Обстоятельства оказались сильнее расчётов ума. Супостат явился на Русь, в какой уже раз. Верно, каждому русскому, как он знал по влажным от крови страницам седой старины, суждено становиться грудью своей на защиту Отечества. Он без промедления записался в полк Салтыкова, не подозревая о том, какие испытания ожидали его. Не успев набрать положенный по уставу состав, полк уже изрядно буйствовал на Москве; когда же пришлось оставить Москву, полк точно с цепи сорвался: где-то в Покрове питейные дома и подвалы разбил, вина выпустил на пол, в кабаках бил стёкла и высаживал двери, вино таскал в вёдрах, в штофах, полуштофах, манерках, а также в кувшинах, добытых силою в домах обывателей, брал без денег всё, что ни находил, разграбил имущества более чем на двадцать тысяч рублей и с тем же шумом и гамом последовал далее на Владимир, на Муром, в Казань.

Его здоровье, и прежде неатлетическое, лопнуло от одного вида непотребного сумасбродства. Расстройство нервов, простуда, бессонница совместно свалили его, полк оставил его на выздоровление во Владимире, благо и матушка с Машей сюда отступили. Владимир был переполнен больными и ранеными. Его перевезли подальше от города, в Сущёво, сельцо, принадлежавшее Лучиновой Наталье Фёдоровне, с которой суровая матушка состояла в особенной дружбе. Он поселился в бревенчатом домике. Знахарка лечила его настоями, травами, а больше добрым взглядом выцветших глаз и тихой беседой в бессонные, бесконечные зимние ночи. Тем и поставила на ноги. Уезжая, он хотел с ней расплатиться, но она, ласково покачав головой, отказалась:

   — Что ты, милай, Христос с тобой! Деньги брать за лечение грех; а коли возьмёшь, так лечение впрок не пойдёт.

Полк он догнал уже в Бресте и попал в компанию всё родных или близко знакомых. Не хотелось припоминать, а как не припомнить: князь Голицын, граф Ефимовский, граф Толстой, Алябьев-младший, граф Шереметев, Ланской, братья Шатиловы. Он закружился. Как вспомянется, тотчас голова заболит.

Подумалось мрачно:

«В самое время...»

Сознание пропасти, на краю которой он очутился по своей же вине, вновь закружило, замучило до озноба в спине. Он очнулся от дум, огляделся вокруг.

Экипаж тяжело, скрипя и покачиваясь, взбирался на вершину холма. Усталые лошади, покрытые потом, из последних сил, показалось, тянули постромки. Ямщик с оттопыренными ушами ободрял их сорванным голосом и выпрастывал из-под сиденья кнут, да кнут под сиденьем застрял, ямщик дёргался, но привстать не хотел. Сашка дремал, ко всему безучастный. Амбургер откинулся всем телом назад, прикрыл глаза потемневшими веками, сосредоточенно думал о чём-то или тоже безмятежно дремал.

Они подъезжали. Александр это знал и, когда лошади наконец одолели долгий подъём и, все в мыле, втянули экипаж на вершину холма, тронул Амбургера за плечо:

   — Глядите.

Амбургер встрепенулся, подался вперёд, бросил ещё затуманенный взгляд на широко и привольно раскинутый город, на золото куполов, на высокие кровли дворцов и в изумлении ахнул:

   — Что это?

Александр отозвался с довольной улыбкой:

   — Москва.

Он не слышал в душе своей нетерпенья, не взирал с восхищеньем на сквозные золотые кресты, на белый камень церквей и дворцов. Встречу после долгой разлуки омрачало смущенье. Отсюда выехал он почти молодым человеком, без опытов жизни, полным надежд, а кем и чем возвращался к пенатам? И куда, и какой предстоит ему путь? Матушка не сошла бы от горя с ума.

Амбургер перебил:

   — Долго пробудем?

Он отозвался безлично, чуть не сквозь зубы:

   — Дня два.

Александр не бросился к матери, когда увидел её после долгой, теперь показалось — бесконечной разлуки, спешившей навстречу ему с руками, крепко притиснутыми к пятидесятилетней, всё ещё высокой груди, с величественным, мелко дрожавшим лицом.

Она не обхватила его, не прижала к себе, а только горячими ладонями взяла его голову, крепко поцеловала в склонённое темя и в лоб, отстранила властным движеньем и лишь тут смигнула слезу, привычно громко ворча:

   — Ну, наконец дал увидеть себя. Не благодарю за милость сию — исполнение долга, обязан давно, однако же рада, рада, весьма. Я мать, ты не знаешь, как болит материнское сердце. Нынче могу в глаза людям прямо глядеть: мой сын, мол, не плоше других, вот так-то, любуйтесь, а Бог даст, так стану гордиться тобой. Ты с честью служи, а я за тебя во всякое время Бога молю. Да что это: у нас тут врут, там у тебя поединок, с этим, с черкесом-то, как его звать-величать?