Дуэль четырех. Грибоедов

Однако ж в Туле довелось провести целый день за неимением, по обычаю, лошадей. Он было сунулся разыскивать знакомцев Степана, да те проводили, как водится, лето в деревне, чтобы надышаться на полную зиму целительным воздухом лесов и полей. Он сунулся туда и сюда: кругом пустота. Он было попробовал разогнать неимоверную скуку сидения на месте, во время которого против воли не мог быть волен в себе, и проглядел годовую подписку «Музеума», напичканного глупейшими стихами и прозой, ещё больше глупейшей, развешанного по стенам в назидание произволом смотрителя остановленным путешественникам.

Далее пошло ещё гаже. Обида, нанесённая матушкой, в гордом сердце торчала острой иглой. Чувство вины возвращалось. Он вопрошал себя беспрестанно, для чего он уехал от них, от немногих друзей, каких ему нигде не найти? Разве невозможно сделаться нравственным человеком в столицах? В самом ли деле все поприща перед ним не открыты? В самом ли деле должность секретаря при дипломатической миссии одна оставалась ему для спасенья души? Не сошёл ли он в самом деле с ума, пустившись в невообразимую даль?

Дорога кое-как отвлекала его от чёрных его размышлений, иначе бы он себя истерзал. На всех почти станциях приключались задержки, для него оскорбительные, поскольку всюду раболепством униженные смотрители судили об нём по его подорожной, у нас что ни щель, то холуйская рожа торчит. Ещё слава Богу, что Амбургер, как окончательно имел он опыты убедиться, малый хороший, натура горячая, бич на смотрителей, с бою выбивал лошадей, как на приступ бросался в штыки. Глядя на его дорожные подвиги, Александр для рассеянья скуки принялся его уверять, что быть немцем на свете чрезвычайно глупая роль и что для начала своего возрождения архивариусу дипломатической службы российской надо бы себя подписывать Амбургев, а не Амбургер, чтобы глазастый русский смотритель, почтительный с одним генералом да кулаком, не путал его с малопочтенной колбасной породой.

Поразвлёкшись такого рода злобными шутками, кое-как устроившись боком, чтобы раскрытая книга менее прытко скакала у него на колене, отвечая неровностям почвы, всюду несносным, вновь углубился он в Голикова и делал, сам ещё твёрдо не ведая, с какой именно целью, заметки, может быть, для трагедии, славословя друга Степана за счастливую мысль преподнести ему годную для походов чернильницу.

Он отлично понимал страстную нелюбовь государя Петра Алексеича к азиатски неподвижной Москве, и его непритворно восхищала прозорливость правителя, когда он читал, как безродный калмык, из чужих краёв возвратившийся со своим господином, был пожалован царём в офицеры и дошёл впоследствии до контр-адмиральского чина, тогда как ленивый его господин, дурак первостатейный и неуч, определён был в простые матросы, однако же произвол, ничем не прикрытый, произвол деспотизма, не шутя сердил его на каждом шагу. Что за дикость учреждать Тайную канцелярию на борьбу с той же дикостью калёным железом и дыбой? Для чего лукавым лакеям дозволять доносить на неосторожных господ в том, например, что они, наглухо запёршись в кабинете, что-то изволят писать? Могут ли способствовать процветанию государства великого такие безмерные подати, каких прежде никто не платил? Что может быть отвратительное введения рабства через введение подушного обложения и запрещения мужикам переходить от одного господина к другому? А убиение сына?

Взбешённый, он сердито толковал хладнокровно внимавшему Амбургеру:

   — Вот, Андрей Карлыч, полюбуйтесь на нас, православных скотов! Алексей, царевич, будущий царь, укрывается под покровительство австрийской короны, тогда в Европе весьма почитаемой. Письмом из Амстердама, через Румянцева да Толстого, Пётр ему обещает прощение. Алексей к нему возвращается, поверивши царскому слову. Пётр, по видимости, прощает его, однако ж лишь с тем, чтобы тот объявил свои умыслы и тайные преступления, а без того, мол, шалишь, прощения нет, и, не дожидаясь сего объявления, хотя бы приличия ради, обезнаследил его, то есть отрешил от наследования престола, заранее, без суда признав его виноватым, каков?

Пробежав ещё три страницы, он вновь выходил из себя, докрикиваясь до благодушного Амбургера сквозь топот копыт и скрипенье колёс:

   — Вот, полюбуйтесь, царевича принуждают признаться, что он в замыслах мятежных своих опирался на православное духовенство, и таковое признание объявляется всенародно, соглашусь, что полная правда была, ещё прежде духовенство стрельцов подстрекало на бунт, однако ж с намереньем объявляется подорвать уважение к Церкви, шаткое в народе и без того! Каково? А далее обличают обвинённого в том, что тот — возмутительный факт — не как-нибудь, а на исповеди духовному лицу говорил! Извольте исповедуйтесь после того! Добро этими ли приёмами сеется, а? Да не молчите же вы!

И себе в память записывал, что со временем исследовать надлежит:

«Смерть царевича будто бы от удара, при выслушивании приговора. Может быть правда...»