Дуэль четырех. Грибоедов

У него духу недоставало сдержаться, как себе не однажды в дороге твердил, и понеслась карусель, вертеть которую он не хотел, да уж она вертелась сама:

   — Этому низкопоклоннику и дельцу? Панегирики Измайлову и Храповицкому составлять?

   — Оскорблять не смей достойного человека, ещё нос не дорос! Вся Москва уважает его, об людях таких ты ещё молод, слышь, молод судить!

   — Помилуйте, да он совершенно немыслимо перепёр на наш язык «Мизантропа»!

   — В первую голову, как известно тебе, Фёдор Фёдорыч женат на Варваре Ивановне Архаровой, дочери главнокомандующего Москвы и шефа полка своего имени, что редко удаётся кому — на носу себе заруби.

   — Ну, полк Архарова точно славно известен.

   — Не смей, говорю! Помни себя, а я тебе мать! Когда, бывало, при Павле Петровиче, в тогдашние времена, в немилость он впал и был отправлен на жительство в Тулу, так вся Москва провожала его до заставы.

   — Господи, да кого только до заставы за свой век не провожала Москва! Стыд и срам!

   — На дорогу конфекты, пироги привозили корзинами, и наш любезный Николай Михайлыч-то Карамзин самолично учебники привёз для детей.

   — Как он ещё не заплакал при этом, как гувернантка, плакать точно горазд. Вот Кокошкин — Кокошкин речь бы часа на два сказал, все в дубовых стихах!

   — Да ты просто завидуешь ему, как я погляжу!

Амбургер обронил очень тихо, не обращаясь ни к кому, даже, как видно, не обращаясь к нему:

   — Нехорошо, нехорошо.

Александр прощал матушке от души и хотел помолчать, унимая про себя наставленьем свой запальчивый нрав, уж тысячи раз подводивший некстати его, она же своего капризного нрава никогда унять не могла:

   — К Архарову-то и по сию пору езжает всё лучшее общество, стол его всем и каждому без зова открыт, много ли таких людей в Петербурге видал, ты вот что скажи?

Он вынужден был отвечать:

   — К кому это лучшее общество не езжает, одно бы — стол был накрыт от утра до утра.

Она сверкнула гневно глазами:

   — И потом, Фёдор Фёдорыч-то состоит, чай, директором московских театров и оттого, по уму моему, плохо писать не умеет, шалишь, иначе не может и быть, государь-то на что глядел, назначая его, Александр?

Он вскричал, от подобных подлых истин неизменно приходя в исступленье:

   — Стало быть, стихи мои плохи единственно оттого, что я не коллежский асессор?

   — Почти так, повторю, заруби себе на носу.

   — Спору нет, должность директора он исполняет куда как исправно! Баранчеева от его усердия белугой ревёт!

   — Твоя Баранчеева, чай, крепостная раба! Ей и надобно белугой реветь, коли в вине у господ! Я гляжу, совсем перепортил тебя Петербург!

   — В Петербурге, по крайней мере, есть люди, которые глядят на меня с той стороны, с какой я хочу.

   — А я на тебя гляжу, как я хочу, ты мне не указ, и я тебе желаю добра, оттого что люблю, как тебя не любит никто!

В самом деле, матушка была к нему очень привязана, как не был привязан никто отродясь, пусть и не с той стороны, с какой он хотел, и он извергом в своих был бы глазах, когда бы не отплатил ей чем-нибудь, если не такой же страстной любовью, какой не имел. По этой причине в Москве он пробыл неделею долее, чем себе положил, хотя всё ему в старой столице было не по душе, это если помягче сказать.

Во всех открытых домах царили праздность и праздность, роскошь и роскошь, бескрайние, не сопряжённые ни с чем живым, не говоря уже — с великим: ни с малейшим чувством к прекрасному, какое прежде он кое в ком здесь находил. Жить в Москве весь свой век ему было бы невмоготу.

Терзаемый горькими мыслями, смятенный беспокойной душой, искавший Бог весть чего, перед самым отъездом попал он на бал. Музыка гремела без перерыва. Он стоял неподвижно, руки скрестив, прислонившись к колонне спиной. К нему подошёл, отдуваясь, невысокий лысый толстяк и жалобным голосом попросил:

   — С моей-то потанцуйте, голубчик, второй уж танец дура дурой торчит.

   — Да вы кто такой?

   — Я Прасковьи Юрьевны муж, разве позабыли, голубчик? Мы ведь знакомы давно.

Александр отворотился демонстративно и перешёл из душной залы в гостиную. В гостиной сгрудились с подобострастным вниманием вокруг иноземца, француза, как будто из пленных, удальцов супостата, как было слыхать из нескольких слов, которые до него сквозь толпу донеслись; пустейшего болтуна, как понял он, едва подойдя.

Негодованье его возрастало. Наконец натура запальчивая высказалась в порывистой речи против несчастного увлечения всем иноземным. Его язвительной речью все решительно были оскорблены, как он и хотел. У кого-то сорвалось с языка:

   — Да этот умник спятил с ума!

Он чуть не плюнул, уехал, лёг спать и спал хорошо. Другим днём, едва открыл он глаза, ему стали делать визиты, с любопытством повышенным оглядывая его с головы до ног и спереди и с тылу, чего понять он тотчас не смог, как ни ломал головы.