Дуэль четырех. Грибоедов

Они должны были на первое время остановиться в трактире у Поля, как им сказали, когда они, оставляя отряд назади, направлялись в Тифлис, чтобы дня через два или три получить билет на постой. Он соскочил с дрожек, весёлый и лёгкий, засмеялся счастливо и побежал, желая через три ступеньки скакать, точно мальчик, ничего не разбирая перед собой.

Не тут-то было. На верхней площадке его поджидал Якубович. Усы распушил, выпятил грудь, брякнул шпорами, сделав навстречу всего один шаг:

   — Не извольте сердиться, что поспешил.

Нижегородский драгунский мундир, тоже без эполет, загорел, усищи какой-то непомерной длины, взор орлиный и дикий, голос грубый и громкий, на другой стороне непременно слыхать, точно в кузнице золотом громыхнул по железу, так и рвётся пустую башку поставить под пулю или пулей своей другого насмерть сразить придуманный человек, готтентот.

Александр увидел глаза на снегу, глядевшие на него со смертной тоской, которых не видел с тех пор, как попал на Кавказ, хотя об Якубовиче помнил всегда, чуть не во сне, и холодно отозвался, высокомерно брови подняв:

   — Что ж, дело начато — пора и кончать.

Якубович слегка поклонился, точно они были крест-накрест враги и обыкновенный светский поклон мог бы унизить его, вновь громыхнул:

   — Дозвольте узнать, кто нынче ваш секундант?

Александр усмехнулся, предвкушая эффект, кивнул головой себе за плечо:

   — Амбургер, Андрей Карлыч, мой актуариус, письмоводитель, к вашим услугам.

Якубович с учтивостью, нарочито подчёркнутой, обратился к побледневшему немцу, точно не понимая, что ниже письмоводителя не было чина, впрочем, сам был по-прежнему всего лишь драгунский корнет:

   — Нынче вечером сходка у Муравьёва, с ним условитесь окончательно обо всём.

Бряцнул шпорами, дёрнул куда-то вверх головой, сбежал вниз с таким выражением на лице, точно дельное что-нибудь совершил, а не знакомцу, им же оболганному, осрамлённому, хоть глаз никуда не кажи до конца своих дней, всучил в день приезда, в миг приготовленной встречи, на смертный поединок картель.

Прошедшее не оставляло, прошедшее держало его, точно беспечную муху терпеливый кровожадный паук. Не вырваться ему, видать, никуда не уйти.

Номер в захолустном трактире достался слишком посредственный. Две узкие походные постели с каким-то неопрятным, серым бельём, стол обыкновенный, убогий, для письма непригодный, поставленный не из надобности для приезжающих, офицеров армейских, а для порядку, привезённому из иных палестин, истёртые кресла, исшарпанный пол.

С дороги хотелось вымыться, переодеться, но он не чувствовал сил даже на то, чтобы просто умыться. Он встал у окна с окаменевшим лицом, брезгливо глядел сквозь немытые стёкла, видел гору, довольно высокую, сакли, монастырь на самом верху, мрачный, далёкий, чётко очерченный на фоне ясного неба, и точно не видел: ни гора, ни сакли, ни монастырь не занимали его.

Амбургер метался у него за спиной, твердил, что Настасье Фёдоровне слово честное дал, что в долг вменил себе остановить и спасти. Тщательно брился, фыркал над умывальником, переоделся в чёрные брюки и в чёрный сюртук, точно на погребение шёл, шёлковый галстук обернул кругом шеи, наконец затоптался на месте, в спину сказал:

   — Обязанность секунданта мне неизвестна.

Александр обернулся, всё каменный, нелюдимый, ушедший, невнятно сказал:

   — Знал, что встречу непременно, так должно быть, да нынче не ожидал. Куда он спешит?

Амбургер обдёрнул сюртук, несколько раз неуверенно повторил:

   — Мирить и мирить?

Он слышал смутно, примиренья хотел всей душой, как воздуха на этой, как её, Гуд-горе, да позволить не мог себе об этом просить, проговорил отчуждённо:

   — По его понятиям, я должен выстрел ему, так скажите, долго быть должным я не люблю.

Амбургер руками всплеснул:

   — Какой вы должник? Кому и за что? С ума вы сошли! Ничего не пойму!

Он непримиримо, с нотой вражды процедил:

   — Подите.

Амбургер выскочил вон, мелко протопал по коридору, пропал.

Он ссутулился, заложил руки за спину, следил невидящими глазами, как день угасал, видел как-то внезапно и по частям то убогие азиатские сакли с плоскими крышами, на которых кто-то сидел, по которым кто-то ходил, точно не крыша, а двор, затем гору, затем монастырь наверху, думал томительно о поруганной чести своей, глупо поруганной, дураком и тьмой дураков, ни за что ни про что, силой сплетен, неотвратимой, у нас сокрушительной, поскольку мы народ молодой; в Петербурге трусом прослыл, в Москве ославили сумасшедшим, на Кавказе объявят уродом каким? Объявят, объявят, сомнений тут не было никаких. Проклятый мир! Изволь жить посреди дураков!

В дверь постучали, негромко, неторопливо, отчётливо, с достоинством стучал человек. Ужели пришли? Он обернулся, хотел лицо изменить, крикнул сухо, что можно войти, а сам на дверь глядел так, точно увидеть ожидал пистолет. Дверь подалась, но не тотчас, уж не взгляд ли его давил изнутри, наконец скрипнула, поползла на него, отворилась. Спокойно, вежливо вступил офицер, в эполетах, неместный, это видать.

Александр сощурил глаза, удивлённый, всё-таки весь обмирая, да Обмирал и сжимался напрасно.