Дуэль четырех. Грибоедов

В самом деле, Быков, Василий Васильич, лейб-гвардии Павловского полка штабс-капитан, старинный знакомец, не близкий, не доверительный, а всё же искренно рад, милый, в такую минуту бесконечно желанный, как на шею не бросился, невозможно было понять.

Быков улыбнулся приветливо, сказал, что из Петербурга, только два дня, поклоны от Толстых, двух Семёновских, от Всеволожского, от Никиты, верно, Александр всё в делах да в бегах, от капитана Фридрихса, все здоровы как нельзя лучше, со своей стороны желают здоровья, успехов, удачи отъехавшему вдаль Грибоедову, так и сказал, простой и добряк, тотчас видать, он всегда знал за Быковым эту черту, да не изволите ли шампанского бутылку открыть на праздник, встречи в этаких-то краях, не чаял, что занесёт, в гвардию людей отобрать, ростом чтоб вышли, ну и, знаете сами, чтоб лицом тоже богатыри.

Натура здоровая, без прикрас, без красот, да прямая, открытая, ума не палата, да, первейшее дело, отнюдь не дурак, с порученьем серьёзным, нешумным, есть об чём толковать без затей, шампанское кстати, впрочем, вовсе не кстати, рука завтра станет дрожмя дрожать, славная пища тем дуракам, пришлось извиниться, а вот не изволите ли пригласить отобедать назавтра в ресторации здешней, и нынче бы с удовольствием величайшим, об чём разговор, да обедал и ужинал, с дороги смертельно устал, дороги не наши, а и наши хоть брось, так завтра, завтра всенепременно, в четыре часа, и Быкова, штабс-капитана, со всей надлежащей любезностью до дверей проводил.

Остолбенел: завтра тот-то, с усами, должен выстрел готтентоту отдать, хорошо, как убьёт наповал, а если тот его наповал, с пулей в черепе какой же обед, ей-богу, балаболом ославит штабс-капитан, простодушнейший человек, а ославит, оттого и ославит, что простодушен, нелукав, нехитёр, верно, на роду ему писано ославленным жить и ославленным в могилу сойти, оттого и не должно в могилу сходить, так что же, тому-то — пулю в живот? В поединке две пули — выбор слишком простой.

А как выбирать, благо Амбургер прибежал, запыхался, прохрипел сухим ртом:

   — Положили завтра стреляться на квартире, Талызин какой-то, им друг, шесть шагов, барьер у стены, положили.

Он чуть не равнодушно сказал, оттого что всё как-то вдруг опустилось в душе:

   — Барьер у стены? В самом деле: выбор слишком простой.

Амбургер замахал, закричал:

   — Какой выбор? Какой? Да вы поглядите: вот, вот!

Оборотился суетливо, смешно, худыми ногами, как цапля, ступил, спиной прижался к стене, засипел:

   — Палкой возможно достать, а тут пистолет, и этот, ваш-то, громадный, ручищи с оглоблю, убийство, не поединок, так-то нельзя!

Он не слушал, твердил почти в забытьи:

   — Именно, именно: выбор слишком простой.

Амбургер прыгал:

   — Настасье-то Фёдоровне что я скажу?

Он с усилием разлепил губы в улыбке:

   — Скажете, что выбор слишком вышел простой, а честь, мол, дороже всего.

И встал у окна. Там черно, не видно ни зги, а он всё стоял и глядел, повторяя без мыслей, что выбор вышел слишком простой, Амбургера спать отправлял, чтобы только отстал, слышал, что лёг наконец, ворочался всё, звал, поспите, мол, заутра-то бой, он откликался, соглашался на всё, а лечь все ноги не шли, умудрился новую жизнь начинать, для оказии сей пропёрся чуть не три тысячи ломаных, верченых, скачущих вёрст, и вот тебе на: выбор вышел слишком простой!

За полночь лёг, как упал, уснул в тот же миг, спал мертвецки, без снов, Амбургер его разбудил:

   — Глядите, записка, нельзя у Талызина, Талызин им отказал, верно, порядочный человек, руку не стыдно пожать, после обеда мне снова идти, к этому, к Муравьёву[151], того секундант, так идти?

Он потянулся, притворно зевнул:

   — Конечно, идти.

   — Что сказать?

   — Что более должен быть не хочу.

   — Это что? Вы больны? Лихоманка такая у вас?

   — Абсолютно здоров, аппетит превосходный, славно обедать хочу, штабс-капитан, молодец.

   — Какой ещё штабс-капитан?

   — Быков, Василий Васильич, познакомлю, увидите сами, что молодец.

   — Э, с ума с вами сойдёшь!

Оделся, отправился прогуляться, чтобы в самом деле аппетит нагулять, хороший аппетит первейшая вещь, матушка не зря, бывало, шпыняла его. Вчерашние мысли пропали, он знал, что только на время ушли, опять затерзают его, коль отпустит беда, да уж это потом, а пока хорошо, он всё шире и шире глаза раскрывал.