Дуэль четырех. Грибоедов

Не наслажденье жизни цель,
Не утешенье наша жизнь.
О! Не обманывайся, сердце.
О! призраки, не увлекайте...
Нас цепь угрюмых должностей
Опутывает неразрывно.
Когда же в уголок проник
Свет счастья на единый миг:
Как неожиданно! как дивно!

Мы молоды и верим в рай, —

И гонимся и вслед, и вдаль
За слабо брезжущим виденьем.
Постой! и нет его! угасло! —
Обмануты, утомлены...
И что ж с тех пор? — Мы мудры стали,
Ногой измерили пять стоп.
Соорудили тёмный фоб
И в нём живых себя заклали.

Премудрость! — вот урок её:

Чужих законов несть ярмо,
Свободу схоронить в могилу
И веру в собственную силу,
В отвагу, дружбу, честь, любовь!!! —
Займёмся былью стародавней,
Как люди весело шли в бой,
Когда пленяло их собой,
Что так обманчиво и славно.

Перечитал и увидел, что не достиг. Неразлучная, главная мысль, пожалуй, определилась слегка, однако ж в поисках завершения поэтического вдруг расплывалась, блуждала, как прежде, суровые стихи спотыкались — тут, брат, не водевильный лепет пера, — закруглялись рифмами слишком простыми или вовсе оставались без рифм. Наглым образом обнажалась дурная привычка или наклонность слишком вольной натуры — приступом брать, подвигаться вперёд одним приятным усилием вдохновения, прискорбное неуменье труда.

Перебеливать было стыдно. Александр отложил, в тревожной надежде на то, что когда-нибудь вновь сам собой возгорится в душе поэтический жар, и воротился к истории Персии, брошенной, полузабытой, с жадностью глотая страницы, поскольку неторопливо, с кровью холодной и читать не умел, не только писать.

Нервы улеглись понемногу. Он намеревался уже выходить, когда явился незнакомый ему адъютант объявить, что Алексей Петрович прибыл нынче из Грозной и сейчас господина Грибоедова ожидает к себе.

Он явился в неформенном сюртуке. При дворце наместника, ещё не во всех частях обновлённом, не нашёл он ни часовых, которые в зашнурованном Петербурге торчали чуть ли не у каждых дверей, ни дежурного офицера, без которого не помнил он ни одного генерала. Он остановился в громадных сенях в замешательстве, куда повернуть. Наконец юноша не старше шестнадцати лет, отчего-то облачённый в венгерку, взошёл следом за ним, смекнул неловкость его положения, улыбнулся, как показалось, высокомерно и без тени официальности, чуть не приятельским тоном пригласил его следовать за собой. Он и последовал, но не своим лёгким, стремительным шагом, а скованно, стуча каблуками, хотя чего-то подобного именно ожидал, уже слегка ознакомясь с манерами Алексея Петровича.

Владетель венгерки широко, без доклада, без стука распахнул высокую дверь и как ни в чём не бывало взошёл, точно с прогулки верхом по наследственным лугам да полям воротился домой. Он за ним, уже досадуя на себя, что с толку несколько сбит, тогда как воспитанный в свете, к тому же дипломат, быть обязан готов ко всему и равнодушие полное изображать на лице.

В комнате очень просторной нашёл он обширный, неопределённого назначения стол, равно годный, казалось, на любые занятия, хоть на обед. При дальней его стороне увидел он Алексея Петровича, в том же обношенном сюртуке, в черкесской шапке крупной шерстью наружу, какие сплошь носят терские казаки на линии. По обе стороны от него, вперемешку и вольно, сидели военные разных возрастов, тоже без эполет и без шпаг, кто в шапке черкесской, кто в армейской фуражке, кто простоволос и плешив, свежебритые тоже не все.

Ничуть не усталый после долгой трудной дороги от Грозной, Алексей Петрович только взглядом повёл и обыкновенно сказал, точно соседа принимал в деревенской избе:

   — Здравствуйте, Павел Иваныч, как поживаете? Здравствуйте, Александр Сергеевич, благодарствую, что пришли.

Павел Иваныч, владетель игривой венгерки, как ни в чём не бывало взял в отдалении стул, сам принёс, приставил к столу и уселся бок о бок с Наумовым, ничуть не чинясь, что Наумов был старший офицер при штабе наместника, полковник и лет уже более сорока.

Сообразив, что этакая вольность была нарочно заведённым порядком, какой мог прийти в голову одному Алексею Петровичу, презиравшему вытяжку малоумных петербургских штабов, Александр поздоровался по возможности запросто, тоже взял себе стул от дальней стены и уселся подле Павла Иваныча, несколько развалясь, этим видом противусветским нарочно показывая, что ничуть не смущён.

Сделалась пауза.