Дуэль Пушкина

На новогоднем вечере у Вяземских Пушкин вновь столкнулся с Дантесом. По словам хозяйки, поэт не мог скрыть своих чувств, когда увидел француза возле своей жены. Присутствовавшая на рауте Наталья Строганова-Кочубей, давняя любовь поэта, сказала Вяземской, что у Пушкина «такой страшный вид, что будь она его женой, она не решилась бы вернуться с ним домой»[1161]. Кочубей сочувствовала душевным мукам поэта, тогда как Софи видела в его страданиях одни «нелепости» и «кривляние». Свет вполне одобрял поведение кавалергарда и осуждал ревнивца. Друзья тщетно старались оградить его от неблагоприятных толков. В одном из декабрьских писем А.И. Тургенев писал о Пушкине: «Он полон идей, и мы очень сходимся в наших нескончаемых беседах; иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое прежде было столь значительным. Я не из их числа»[1162]. Поэт жил полнокровной интеллектуальной жизнью. Он сочинял, вёл долгие беседы с друзьями, ежедневно занимался издательскими делами. Мысль об обиде и мести вовсе не стала у него навязчивой идеей. Но светские рауты стали для него невыносимы.

Современники плохо понимали Пушкина, объясняя его мучения кокетством и легкомыслием жены. Трагедия заключалась совсем в другом. В течение шести лет Пушкин жил семейной жизнью, старался защитить свой очаг от житейских бурь. Признания Натали, представленные ею любовные записки Дантеса, простодушные расспросы насчёт перемены в сердце молодого человека, любовью которого она дорожила, — всё это показало Пушкину, что его мечты о семейном счастье — мираж.

Когда Пушкин спросил жену, по ком она будет плакать после дуэли, Натали отвечала: «По том, кто будет убит»[1163]. В грустной шутке не было и следа цинизма. Она была произнесена после помолвки Екатерины с кавалергардом. Наталья вовсе не думала ставить на одну доску мужа и кавалера. Она лишь хотела сказать, что смертельная дуэль заставит её плакать в любом случае. После поединка вдовой осталась бы либо сама Натали, либо сестра, которую она любила.

В последние месяцы жизни Пушкин сблизился с А.И. Тургеневым, вернувшимся в Петербург из-за рубежа в конце ноября 1836 г. После вечера у Мещерской-Карамзиной 19 декабря Тургенев записал в дневнике: «О Пушкине; все нападают на него за жену, я заступался»[1164]. Тургенев обладал зорким и независимым взглядом, и его слова имели совсем иную цену, нежели суждения других современников, мешавших личные впечатления с ходячими суждениями света и сплетнями.

Наталья Николаевна осталась чужой для Карамзиных и Вяземских. В 1834 г. она горестно жаловалась на окружавшую её атмосферу отчуждения, несколько наивно объясняя всё особенностями столичной жизни. «Тесная дружба, — писала она, — редко возникает в большом городе, где каждый вращается в своём кругу общества, а главное имеет слишком много развлечений и глупых светских обязанностей, чтобы хватало времени на требовательность дружбы»[1165].

Суждения Софи Карамзиной о Пушкиной отличались пристрастностью. Она описывала Наталью как притворщицу, неискреннюю кокетку. Красавица, злословила падчерица Карамзиной, «ведёт себя не очень прямодушно: …когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре» и пр.[1166] Долли Фикельмон высказывала более объективные суждения о поведении Пушкиной. Поразившее свет сватовство Дантеса к Екатерине поставило Натали в самое фальшивое положение. «Не смея заговорить со своим будущим зятем (Дантесом. — Р.С.), не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала»[1167]. Смущение Натальи было истолковано светом по-своему.

Сохранилась записка Дантеса Катерине, которая позволяет более точно судить о взаимоотношениях действующих лиц. В записке жених сообщал невесте, что после «ужасного дежурства» в Зимнем он «нынче утром» передал несколько слов невесте через её брата Дмитрия Гончарова. Произошло это до отъезда Гончарова из Петербурга 23—24 ноября. (Путь из Петербурга в Москву занимал около 3 дней. В послужном списке Гончарова отмечено, что он вернулся в Москву 27 ноября.)[1168]

До отъезда Гончарова Жорж был в карауле 21 ноября[1169]. Этой датой С. Витале и датировала записку Дантеса Катерине[1170].