Духи земли

И они нарочито громко принялись обсуждать совершенно посторонние вещи, пока Вот-Вот, сложив руки на набалдашнике трости из тополя, прислушивался к непонятно откуда доносившемуся шелесту ветра.

— О! Ему ничего не нужно, кроме конюшни, — сказала позже Мадам. — Ищете его? Идите в конюшню, не ошибетесь, он всегда там, ну, или со своими племянниками. О! Авраама он обожает, этого не отнять. Да, он полгода у нас живет, полгода у Адольфа, как сыр в масле.

Цезарь! Цезарь! Ему чудится, что здесь на земле лошадей его кто-то зовет? Может, это Гвен у окна? за ее спиной застыли две фигуры, Фриц и отец, который при слугах говорит только по-английски: «let's go, oh! масло it's a treat». Цезарь! Цезарь! Пока Мадам, сидя в окружении родственников Мелани, презрительно улыбается и, как дикарка, не отвечает на вопросы, мимо совсем новой башни идут дети и дудят в зеленые трубы.

— О! Цезарь? Несчастное существо, — поддержал беседу Адольф. — Но, однако же, мама при жизни, она умерла, когда мы были еще детьми, — пояснил он Мелани, — больше всех любила именно Цезаря.

Рыжая шевелюра нежно прижималась к юбочке из серых перьев.

— И что в итоге… — сказал Адольф веско, как положено настоящему мужчине, и пожал плечами.

«А если Цезарь потребует свою долю, дом и землю?» — с беспокойством думал отец Мелани. В церкви, где служил пастор с кошачьей головой, его, кроме этой мысли, больше ничего не занимало. Цезарь, сидя на скамье в последнем ряду, видел вдалеке в голубых и красных лучах неуклюжий силуэт под фатой из тюля. Рядом с церковью раздался топот копыт, приближается страшный суд; от земли поднимался туман, зелено-желтое солнце пошло по краю рыжими подпалинами. И лишь за ужином в столовой с низким потолком, где Вот-Вот медленно варился вместе с другими гостями, возле пианино, на котором стояли две высоченные вазы, расписанные фиолетовыми камышами, Мелани заметила Цезаря, рыжая прядь поперек лба, робко прислонившегося к стене. Рост примерно метр шестьдесят восемь, с поднятыми руками, драгоценное создание, в тысячу раз дороже слитка чистого золота!

Гости, не церемонясь, спрашивали Цезаря: «Когда ваша свадьба?» — и животы, лежавшие на коленях, тряслись, как зверушки. Венок с задрапированной тюлем проволочкой дрожал на голове Мелани, она как будто без конца извинялась и за колышущуюся грудь, и за полосатые ляжки, а голубые глаза с черными кругами наполнялись слезами. На кухне чавкала швея, ее громкий, как у всех глухих, голос доносился до столовой с низким потолком, где теснились ореховые деревья, которым вырезали ручки, ножки, спинки, превратив их в подобия сидящих людей. «Ну, хорошо! Цезарь, что скажете о новой невестке? Ладно! Цезарь, а когда у вас свадьба?» Мадам восседала на стуле; каменные лестницы на голове, о! все ли города Европы на месте или одного не досчитались? «Так когда же ваша свадьба, мсье Цезарь?» — невинно поинтересовался пастор с кошачьей головой. Его жена спрятала за корсажем морской бинокль; она вздыхает, глядя в окно, где же дети в белых резиновых сапожках? где, где дети? Адольф смеялся, посверкивая золотым зубом, поправлял пенсне: «Цезарь…»

«Замолчите вы все, заткнитесь!» Цезарь схватил подставку для дров и замахнулся на гостей. Мать Мелани прикрыла рот фиолетовой ладонью, мужчины с недовольным видом отложили сигары, Адольф встал, чтобы размяться, руки, сложенные под полами пиджака, образовали чуть ниже спины маленький траурный столик. Цезарь швырнул в сторону подставку, та покатилась по полу, подскакивая как мячик, и вышел из гостиной, никто не обратил на него внимания, только Мелани занавесила лицо вуалью и заплакала. Небо вмиг потемнело, и в комнате наступила одна из коротких, как жизнь насекомого, ночей.

— Вот, вот, говорите, что хотите, но ваш брат — парень с причудами.

— Он пьет, — просто сказала Мадам, — и живет в конюшне. Вы туда еще заглянете, когда он будет в Доме Наверху, — она ободряюще кивнула Мелани. — А? К чему это? — подумал отец Мелани. — Вот пойдете вы в конюшню и что увидите? Недопитый стакан Villeneuve или Dezaley, наш мосье предпочитает вино в бутылках.

Все были немного навеселе, конструкция на голове Мадам слегка дымилась, комната оседала под увеличивающимся весом гостей, к счастью еда закончилась, иначе они бы начали погружаться в землю и достигли бы ее ядра.

— Он пьет, — мягко повторила Мадам. И завела разговор об архитектуре и скульптуре: «Барельефы, горельефы… вы понимаете, что я имею в виду?» Она сложила лодочкой большие белые руки.