Духи земли

«Но мне, правда, очень больно идти, — хныкал Беат, — мне нужна остановка, это все из-за вросшего ногтя». Претендент сидел на выступе скалы, широко разведя колени, фланелевые брюки чуть не лопались на жирных ляжках. Он протянул камергеру шляпу, и тот вырезал из широких полей множество кружков, проткнул их посередине и надел Беату на пальцы с вросшими ногтями. Но, увы! Этого времени карабинерам как раз хватило, чтобы догнать беглецов, претендент поднял руки вверх, на его лоснящемся лице читались ненависть и облегчение, Беат, козел отпущения, несколько лет провел в темницах, нависавших над каналами. Заря окрасила стену тюрьмы в нежно-розовый цвет, Мадам, прогуливаясь по Венеции, заметила пирамиду бледных лиц за окнами с решеткой. Иногда Мадам стояла на берегу моря, опершись о картонную скалу, и, приставив руку козырьком к своим королевским глазам, ждала. За ее спиной Эжен качался с пятки на носок и внимательно разглядывал арматуру корсета, выступающую под платьем, Торчелло едва угадывался вдалеке, Мадам поднялась на катер: «В вапоретто мы не поедем», села радом с куртизанкой, державшей навесу белый платок, от чего узкая длинная рука казалась еще длиннее, и в первый раз увидела своего посольского атташе, он занял место слева от Мадам и наблюдал за птицами. Все морские пути вели в Торчелло, каждое утро туда направлялись голуби, павлины, попугаи, а с наступлением вечера медленно летели обратно и кружили над лодкой, пугая старого еврея, сидевшего на веслах. Пристань, вымощенная булыжником, просела под весом Мадам, атташе, сойдя на берег первым, подал Мадам руку. В следующий раз она встретилась с ним у киоска с открытками, потом перед церковью, наполовину ушедшей в землю. Чего он от меня хочет? Разве я похожа на женщину легкого поведения? Я?! Вот он идет ко мне, с явным намерением заговорить; Эжен хорош, все играет в ракушки с Улиссом и Изабель. «Мадам, извините, вы возвращаетесь в Венецию на катере?» — спросил атташе. Она, молча, удалилась; но впоследствии долгими, зимними вечерами, когда Эжен засыпал на стуле, жалела, что не ответила. Лорнет выпал из дрожащих рук и повис на роскошной муаровой ленте, ноги не слушались, пришлось присесть на прогретый солнцем парапет. Ох! Догадывался ли он, с кем имеет дело? Конечно, это был посольский атташе, кто же еще, лаковые туфли, черный пиджак, лента Почетного легиона. Она думала о своем удивительном детстве, о логарифмах, о первом бале, о слишком тесном для ее платья фиакре, о старике, шагавшем рядом по тротуару, и о том, что совершила ошибку, слишком быстро приняв предложение Эжена. На катере, отплывавшем из Торчелло обратно в Венецию, посольского атташе не оказалось, в последний раз она видела его на площади Сан-Марко, где даже ночью не смолкают шаги, он ждал кого-то и беззаботно вертел в руках тросточку. Мог ли атташе каким-нибудь образом разузнать ее адрес? Мадам стояла в дверях вагона, ее мощный круп сносило волной пассажиров, на мгновенье он разворачивался и снова возвращался на привычное место. Учтивый незнакомец так и не появился. После их возвращения Зое провела еще какое-то время во Фредеге с огромной мраморной раковиной в ванной и Семирамидой, сидевшей на канапе с бархатной обивкой. В Дом Наверху Зое вернулась сумасшедшей. Мадам, наконец, добилась желаемого. Но, кстати, на идею сойти с ума Зое навела не она, а Эжен. Сдвинув канотье на затылок, он с грустью осматривал смородину.

— Знаешь, Эжен, я бы хотела уйти. Далеко отсюда. У вас дети, хозяйство. И я бы хотела уйти.

Она почти ничего не весила, даже не примяла землю на грядке, где Эжен только что окучил карликовую фасоль.

— Ты рехнулась, Зое, — рассеянно ответил Эжен и отвернулся, на широком рафаэлевском лице, как на портрете тети Жанны, страшной, с накладной грудью под черным корсажем, красными пятнами расползался купероз. Из конюшни доносились крики, Цезарь метал громы и молнии, мальчик-слуга, заслоняя от побоев конопатую физиономию, пулей вылетел вон.

— Наш крест! — прошептал Эжен. — Впрочем, жизнь у него обзавидуешься, как сыр в масле катается! Полгода здесь, полгода там. И у тебя, Зое, тоже. И ты еще собралась куда-то. На какие средства, позволь поинтересоваться?

Тут встряла прачка Амели, жалкое создание:

— Вы видели, как она на вас смотрела. Мне прямо не по себе стало. А вам? Кстати, я уже однажды проходила лечение.

Она высовывала кончик языка и незаметно стригла пальцами воздух.

— О! И?

— Хорошо. Прекрасный уход и все остальное. Все печали забываешь с легкостью, как после стакана вина. Нет, я‑то, конечно, не знаю, так говорят.

— Ты рехнулась, Зое, — повторил Эжен в полдень. — Уйти? Куда? С твоим-то слабым здоровьем? Ты же заморыш, заморыш, — снисходительно увещевал он сестру.

Мадам, заложив пальцем страницу в книге, тоже не преминула вмешаться:

— Да, ее возбужденное состояние свидетельствует о заболевании.