Духи земли

Во Фредеге на две недели военной службы расквартировался врач. Он обедал за общим столом, голубой пластрон крепился на груди золотыми гвоздиками. Все заискивали перед Мадам, просили ее передать соль, подлить воды, она подняла крупную белую руку замурованной пленницы, требуя тишины, на полуслове перебила врача, пальцы ног дрожали в грубых, покореженных шишками и мозолями туфлях: «Вы совершенно правы, я всегда увлекалась медициной, я…»

Чтобы простить Мадам, надо попытаться представить себе ее родителей, если и вправду, хотя это и не доказано, у нее было детство до того бала, когда старик-отец шел по тротуару, держа перчатку с мокрым песком, протянутую из окошка фиакра. Откуда им, изможденным повседневными заботами и суровыми зимами, найти силы объяснять юной великанше, что следует бережно обращаться с обычными созданиями, передавать им хлеб, соль и не пронзать королевским взглядом. Она подняла руку, воцарилась тишина, и сказала с кокетливым видом: «Думаю, из меня бы получился замечательный врач». Доктор согласился, похвалил курицу с эстрагоном, нелегко пришлось ему в детстве, носки, сползшие на ботинки, белая тесемка, торчавшая по краю неровно подшитых брюк, всегда выдают мальчиков, росших без матери. Дождавшись, когда врач откланяется, Мадам сказала: «Зое слишком возбуждена — это явный признак болезни».

— Ты у нас заморыш, Зое, — прибавил Эжен.

— Но я могла бы чем-нибудь заняться.

— Чем? Ты рехнулась, Зое.

Ближе к вечеру Мадам, вычистив ногти, довершила дело Беата, Эжена и прачки Амели. Она не сводила глаз с грязной нижней сорочки, торчавшей у Зое из-под кофты. Эжен при первой возможности ускользнул на деревянную веранду, где однажды летним вечером он уснет и проснется с широкой багровой полосой на щеке: паук, спешно покинув озерные просторы, усеянные фиалками, пробежит по его лицу. Когда луна висит огромным тяжелым шаром на горизонте, вода, бьющаяся о стены Фредега, незаметно отступает.

— Останьтесь, Зое. Куда вы?

Зое присела на стул из зеленого репса с узорчатой прошивкой, которую делала сама задолго до появления в замке Семирамиды.

«Я смотрю на вас, — думала Семирамида, — как звезды смотрят на землю. Меня волнуют материи возвышенные: литература, архитектура, гигиена. Но что толку обсуждать это с вами, я умру, ни слова не сказав… Ну, Зое, как там ваш возлюбленный?»

Мадам прятала улыбку. Ах, вот бы она никогда не отрывалась от вязанья и не поднимала глаз! И была бы такая же, как все, подумаешь, широкое лицо и снежная крепость на голове, ведь это же обычный шиньон. Зое хотелось протянуть руку и потрогать его.

— Ну, Зое, как поживает ваш возлюбленный? Мне мизинчик кое-что нашептал.

Мадам с довольным видом уставилась на толстый белый палец. Зое тряхнула головой, сдерживая слезы.

— Что? Нет новостей?

Напротив, есть. О! он просил поехать с ним. «Но я не могу оставить Дом Наверху, я ведь нужна Адольфу». Она прижала руки к тщедушной груди. «Он уезжает в Америку».

Он, перо за ухом, действительно, паковал чемоданы, собираясь бежать с будущим королем.

— О! он шлет письма, очень нежные.

Зое тоже однажды написала ему самое чудесное на свете любовное послание, которое потом выбросила из окна Дома Наверху в сточную канаву.

— Вот как, Зое?! Неужели? — спокойно сказала Мадам, по-прежнему сосредоточенно считая петли, — он вас так любит. Вы — счастливица, Зое!

Помолчала и, будто ее озарила внезапная мысль, воскликнул:

— Но тогда почему же он на вас не женится?! Что ему мешает? Этот юноша, он же совершеннолетний, надеюсь? А вы, Зое, мне кажется, уже давно взрослая.

Вязание лежало на мощных коленях, Мадам, улыбаясь, смотрела на Зое.

Зое… Нет, он ей не писал, никогда. Он готовился к отъезду в Италию, он ни о чем ее не просил и не любил ее ни капельки. Тяжелый взгляд, его вполне можно было взвесить в миллиграммах, в сантиграммах, давил все сильнее, не было на свете ничего тяжелее этого взгляда, Зое разрыдалась.

— О! О! — с невинным видом вскрикнула Мадам. ~ Значит, не все так блестяще?

Зое, хрупкие косточки, голубые белки, волосы, прежде окутывавшие ее плащом, а теперь тусклые и редкие, полетела вниз с трапеции, натянутой высоко над землей. Сорвалась, как и Бенджамин, натиравший мелом маленькие ступни, перед тем как шагнуть на канат, и закончивший свои дни в девственных джунглях, напрасно жена, стоя на пороге хижины, махала сиреневым шарфиком, обычно прикрывавшим ее зоб. Зое принялась рвать носовой платок. «Вы сходите с ума, Зое».

«Нет, я не сумасшедшая, я в отчаянии, но почему бы мне и вправду не притвориться сумасшедшей? Я бы навсегда избавилась от их мерзкой жалости». И она принялась горстями отрывать бахрому от ковра из тигриной шкуры, который Бенжамин привез, чтобы стелить под ноги Изабель, но Мадам положила тигра под табурет у пианино, скрипевшего и кренившегося набок, как корабль.