Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник

Мне пришлось простоять еще с полчаса. Можете себе представить, что я должен был при этом думать и чувствовать. Неожиданно встретить столь странный прием, столь холодный и столь теплый одновременно, быть очарованным излиянием прекрасной скорби, не ведая, насколько можно ей доверять, — все это могло привести в еще большее изумление в сравнении с тем, каковое я тогда испытал. Как должен был я воспринимать женщину, повергнутую ниц в благочестивых молитвах, беседующую столь печально и нежно со своим Богом, зрящую мысленным взором Небеса и своего возлюбленного, забывшую об этой грешной земле и все же воодушевленную на благие дела, искренне не видящую ничего вокруг, но притом столь милосердно снисходительную к потревожившему ее покой пришельцу? И как должен был я воспринимать себя подле нее? Возможно, моя душа была ей более сродни, чем она могла в эти минуты предполагать, или вновь я был одурманен, принимая за явь искусно рассчитанный обман? Сомнение боролось с надеждой, и наконец возобладала последняя.

Комната не отличалась пышным убранством, все в ней было просто и мило. Пепельно-серые обои, гирлянда роз, две картины — никаких изысканных украшений. То не была парадная зала скорби и слез, но все соответствовало духовному настрою владелицы. Подле софы — стол с распятием, у которого хозяйка замка стояла на коленях, в углу — арфа. По-семейному уютная комната, в такой чувствуешь себя как дома.

Наконец дама поднялась с колен. Отерев с глаз слезы, она взяла свечу и подошла ко мне. Лицо ее еще пылало от жара сокрушений, и голубые глаза хранили след многолетней скорби. Печальные, глубокие вздохи позволяли догадаться о том, где находился предел ее желаний и надежд, от которого она только что вернулась. У трона Небесного Отца часами молила она даровать силы не забывать о сестринском долге и творить благие дела. Все это моя охваченная волнением душа прочла в ее взгляде, в ее облике. Я с удивлением заметил, что она была еще трогательно молода и красива. Не без оснований почувствовал я к ней доверие. Нет, она не могла быть предательницей!

Мое самолюбие, пережившее столь много чувствительных ударов, стало мало-помалу успокаиваться. Я и думать забыл о том, что происходящее снова могло оказаться розыгрышем. Сколько понадобилось привлечь людей и сколько затратить труда, чтобы сотворить эти соблазнительные красоты, проявив притом столько понимания и сноровки, и все лишь ради жалкой цели схватить некое живое создание со всем его бытием и не отпускать так долго, пока само это бытие не станет ему в тягость? Несомненно, для такой цели хватило бы с избытком и половины этих мудрых, тщательно продуманных обстоятельств, так что я мог довериться их стечению даже и не в столь большом количестве.

Разумеется, во всех преследовавших меня совпадениях было нечто удивительное: мне уже не раз доводилось сталкиваться с Братством там, где менее всего я предполагал обнаружить его влияние. Сам я довольно длительное время не мог отважиться что-либо предпринять без того, чтобы не приметить некий едва уловимый след его властного присутствия. Бывало и так, что я, находясь вблизи от них, ничуть не догадывался, кто стоит за кажущейся случайностью событий, и Незнакомцы побеждали меня с большей легкостью, чем могли бы это сделать теперь, когда я, пребывая вдали от них, все же не терял бдительности. Кроме вчерашнего случая, я не обнаружил в них столь высокого ума или столь изощренной хитрости, каковая могла бы свести самых отдаленных, отличных друг от друга людей.

* * *

— Кто вы такой, сеньор? И чем я могу вам служить? — спросила меня дама с мгновенно подкупающей изысканностью.

Я сказал ей, что заблудился и нынешней ночью надеюсь обрести в ее замке кров и гостеприимство. Моя дерзость не имела бы извинений, пояснил я, если бы мне не было известно, насколько владелица поместья чтима в округе за свою участливость к путникам.

Мой ответ не вполне понравился ей, и хозяйка замка строго взглянула на меня.

— Мой господин, — заметила она, — я не знаю, как мне должно с вами обходиться. Не могли бы вы назвать свое имя?

Я назвался именем одного из моих друзей, жизнь которого мне была хорошо известна. Я пояснил ей, что стесненные обстоятельства, в коих я нахожусь, не вполне соответствуют моему высокому роду. Как причину путешествия привел я желание получше узнать мир. Говоря все это, я внимательно наблюдал за ней, надеясь понять ее мысли, но она слушала меня с неизменным спокойствием, — по-видимому, она не таила в себе ничего, что можно было бы выдать нечаянной гримасой и что надлежало бы тщательным образом скрывать. С непринужденной вежливостью она вспомнила названное мною имя и ранг семьи, заверила меня, что в течение некоторого времени не позволит мне оставить замок, позвала слуг и велела им показать несколько подходящих комнат. Затем она просила меня разделить с ней ужин. Все это было сказано так просто, что я не имел ни малейшего повода питать к ней недоверие.