Духовка Сильвии Плат

– Когда ты выглядишь так, как сейчас, мне тоже становится страшно, – отвечаю я серьёзно.

– Как так?

– Недосягаемым идеалом.

Ты лишь качаешь головой, не отвечая на эту, как тебе кажется, лесть. Ты не считаешь себя слишком красивой. Я знаю это. Но ты красива. В этом споре тебе никогда меня не победить.

– Какого цвета будет твоё платье? – спрашиваю вдруг я после минуты тишины.

Ты смотришь в потолок, хитро улыбаясь.

– А ты угадай.

– Не знаю. Я думаю, тебе что угодно пойдёт.

– Нет, я ужасно смотрюсь в светло-персиковом, – отвечаешь ты деловито, словно модный эксперт.

– Правда?

– Честно говоря, понятия не имею, – усмехаешься ты, – не то чтобы у меня было слишком много возможностей это проверить.

Снова тишина.

Я этого не показываю, но у меня на душе скребут кошки от того, что ты не поедешь в Гарвард. Не поедешь со мной. Ещё недавно казалось, что всё будет наоборот, что это ты покинешь меня.

– Чем займёшься, когда придёшь домой?

– Как обычно, семейный ужин, помощь маме с уборкой, помощь Питу с домашкой, может, покидаем с ним мяч в корзину на заднем дворе. В целом, как видишь, моя жизнь – полнейшая скукотища.

– А я бы с удовольствием пожила в такой скукотище, – признаёшься ты.

Я знаю, что ты говоришь вполне серьёзно, и от этого мне становится немного не по себе.

– Тогда приходи к нам как-нибудь на ужин, – отзываюсь я. – Желательно в пятницу. Познакомишься с моим отцом.

– Спасибо, – благодаришь ты, снова поворачиваясь так, что один глаз освещает солнце, – ты не знаешь об этом, но ты лучший, Сид Арго.

– Знаю, – отвечаю я горделиво, а в душе ликую от такой простой, но важной для меня похвалы.

53

Флоренс Вёрстайл

В последнее время мне нечасто удавалось зайти в «У Барри». Однако как только мы с Тритоном оказались в магазине, показалось, будто в нём жизнь остановилась. Здесь всё было таким же, как и пару месяцев назад: касса, холодильник с мороженым, стенд со сладостями у входа, колокольчик над дверью и во главе всего этого ничуть не изменившийся Барри. Правда, на стене висел рисунок Молли в рамке: увидев его, я улыбнулась.

Барри сидел у кассы и смотрел телевизор. Всё то же шоу про мужчину, который должен выбрать из десятка женщин одну.

– Здравствуйте, – я подошла к холодильнику и по-хозяйски достала из него одно мороженое для Молли.

Барри не двинулся с места. Он слишком увлёкся шоу, хотя и считал его абсурдным. Я тоже уставилась на экран. Осталось всего пять девушек.

– Некрасиво было её выгонять, учитывая её состояние, – буркнул Барри, не отвлекаясь от экрана.

– Да какое состояние? У неё сломан нос. А нос – это просто нос. Он срастётся.

– А вдруг неровно срастётся? Кривой нос для девушки – большая беда.

– Не бо́льшая, чем кривой ум, – ответила я в том же тоне.

Он перевел на меня взгляд, смутившись, что всё-таки увлёкся этим шоу.

– Давненько ты не появлялась, – сказал он, вставая со стула.

Я кивнула, протянув ему деньги.

– Ещё не нашла себе мужа по моему совету, Флоренс из дома с фиолетовой крышей? – поинтересовался он иронично.

– Неа, я не собираюсь замуж в ближайшие лет двести.

Он в открытую засмеялся, из-за чего его лицо стало чуть моложе.

– Ну да, я тоже говорил, что вовек не женюсь, – на его безымянном пальце поблескивало золотое обручальное кольцо, – лет тридцать назад.

54

После службы в воскресенье Патрик сказал, что мама серьёзно заболела. Он навещал её время от времени с тех пор, как она начала жить в монастыре, поэтому знал больше, чем я. Эта новость меня расстроила, ведь я до сих пор не до конца смирилась с Гарвардом, а тут новый удар. Но я ничего не ответила Патрику, молча выслушав его рассказ. Но именно он снова заставил вспомнить о маме. Хотя я отчаянно пыталась прогнать мысли о ней прочь.

Когда я была маленькой, мне часто снились кошмары. Я просыпалась с криками посреди ночи, после чего ещё долго не могла прийти в себя. Мама заходила ко мне в комнату и успокаивала. Она не говорила ничего особенного. Иногда и вовсе ничего не говорила, но рядом с ней мне становилось лучше. Она обнимала меня и гладила по волосам, а я прижималась к её груди и слушала размеренное биение сердца. Мы могли так сидеть всю ночь напролёт. Я не помню, как она уходила, значит, она делала это только после того, как я засыпала снова.

Когда она ушла от нас, никто больше не успокаивал меня, хотя я точно так же продолжала в слезах просыпаться от увиденного во сне. В такие моменты я ненавидела её ещё сильнее. Я считала себя обманутой. Меня предал самый дорогой человек. Это казалось каким-то особенно неправильным.

Я не помню, сколько раз мы виделись после того, как она перестала жить с нами. Вероятно, не больше десятка. Но несмотря ни на что, я любила ее. Так уж вышло, что из детства у меня сохранилось гораздо больше хороших воспоминаний о ней, нежели плохих. Именно поэтому её уход оказался таким болезненным.