Дульсинея и Тобольцев, или 17 правил автостопа

Спокойный, ровный, отстраненный голос, словно ему все равно. Но ведь это не так? Или так?

– Да, – ответила Дуняша.

Он сделал еще пару шагов навстречу, но стена не исчезала, и взгляд не менялся, и голос тоже. И стало совсем страшно.

– А как же он?

– Я ушла от него, – выговаривали непослушные губы.

– Ушла от мистера «Безупречность-на-мерседесе-и-с-золотыми часами»? Зачем, Дуня? Почему?

А ты не знаешь? Не понимаешь? Не хочешь понимать? Я тебе не нужна? И права Идея Ивановна? И все напрасно?

Захотелось убежать. Убежать и спрятаться. Дуня сделала шаг назад. Туда, где выход. Но держал его беспощадный взгляд. И еще «почему?», сказанное громче, чем все остальное. Требовательнее.

* * *

Иван говорил, не в полной мере осознавая свои слова. А может, не понимая их смысла вовсе. Она. Дуня. Тут. Как? И зачем?

Он не научился жить без нее. Именно так. Но боли еще большей не вынесет. Зачем ты тут? Зачем?!

– Я же сказала… Я не могу без тебя…

Он не знал, что говорить. Он боялся думать. Но ноги сами несли к ней. Остановился на расстоянии вытянутой руки. Губы у нее дрожат. Без помады губы. И все лицо без следов макияжа. И круги темные под глазами она даже не попыталась замаскировать косметикой.

Где блистательная и ехидная царица с алым лаком и помадой? Кто эта измученная девушка? Что с тобой случилось, Дульсинея?

– А еще совсем недавно ты спокойно могла без меня. Более того, я был для тебя ошибкой. Что изменилось, Дуня? – а потом вдруг сорвался на крик: – Скажи мне, что?!

Она молчала, ошарашенная громкостью его голоса. И отступила еще на шаг назад. Снова танго? Нет, хватит! Еще раз он этого не выдержит.

– Я… я не знаю, я просто… – всхлип. – Ты исчез, а я… искала тебя везде и… – еще один всхлип. – Я зря приехала, да?

Слезы по ее лицу потекли быстро и обильно. Такое ощущение, что привычно. Капля докатилась до подбородка и упала на светло-бежевый плащ.

Ты не плакала, когда у тебя взломали квартиру. Когда тебе было очень страшно. Что же сейчас… Что ты делаешь?! Царицы не плачут.

На расстоянии вытянутой руки. На расстоянии разорванного сердца. На расстоянии вдоха, от которого колет под ребрами. На расстоянии…

Приехала.

Я не могу без тебя.

Я ушла от него.

Я не могу без тебя.

Приехала.

Тут.

Рядом.

Нет и не может быть между ними никакого расстояния.

И он шагнул под царицыны слезы.

Не плачь, царица моя, не плачь.

Не послушалась ведь.

Зарыдала – громко и взахлеб, как только он ее обнял. Вцепилась в рубашку пальцами и совсем не по-царски заревела.

– Никакая ты не царица, – он едва соображал, что несет. – И даже не Дульсинея. Дунька – вот ты кто, – она влажно хлюпнула куда-то ему в шею. – Бросила безупречного. И ради кого? – Дуня икнула и прижалась еще крепче. И он обнял еще крепче. И вдруг пересохшими губами шепнул: – А теперь, Дунька моя, обратного хода нет, слышишь?

Она закивала, размазывая влагу по его шее. И притихла. Кажется, начала успокаиваться. А потом шмыгнула носом и выдала туда же куда-то в шею, отчего у него посыпались мурашки по спине:

– И все равно я царица!

Сейчас он не смог бы улыбнуться при всем желании. Вместо этого рука легла на ее макушку, скользнула по гладким волосам. Каждое нервное окончание на ладони помнило, какие на ощупь ее волосы.

Потому что это все его. Точно его.

– Царицам положен царь, Дуня. А я… у меня никогда не будет мерседеса. А может, и будет, но не раньше, чем в пятьдесят лет. И вряд ли я когда-нибудь буду хоть в чем-то походить на твоего… – Пришлось сделать над собой усилие, чтобы продолжить: – На него. Не буду и не хочу. Но все, что у меня было, есть и будет, я хочу разделить с тобой. Я тоже, как выяснилось, – вздохнул, распуская ком в груди. Вдохнул аромат ее волос. – Я тоже без тебя не очень могу.

Зареванная царица с розовым носом подняла к нему лицо. Неловко смахнула слезы с глаз. И – словно солнце сквозь дождь – проблеск робкой улыбки.

– Тоже не можешь? – недоверчиво. С надеждой.

Он снова не смог улыбнуться. Даже ей в ответ.

– Я пробовал. Сюда для этого приехал. Чтобы научиться жить без тебя. Получается скверно.

Дуня выдохнула – так, словно с груди ее упала огромная, непосильная тяжесть. Легла мокрой щекой на его плечо. И умопомрачительным шепотом и прикрыв глаза:

– Ваня, Ванечка мой…

Его щека, которой он прижался к ее макушке, была суха. Но давалось это, говоря откровенно, непросто.

Они так простояли неизвестно сколько времени. Что в это время происходило с ними – потом не смог сказать ни он, ни она, ни кто-либо еще. Но что-то происходило – то, что невозможно описать словами, но можно изумиться результату.

А изумляться пришли совсем неожиданные люди.

– Иван Иванович, тут вам просили передать… Ой! Извините!