Думаю, как все закончить

С верхней площадки лестницы мне почти ничего не видно. Внизу темно. Но из подвала доносятся какие-то звуки. Я иду вперед. Проходя внутрь, замечаю справа от себя белый шнурок. Тяну за него, и с жужжанием загорается единственная лампочка. Теперь я слышу звук снизу более отчетливо. Глухой скрип, более резкий и высокий, чем тот, который издают петли. Приглушенный, поскуливающий, повторяющийся скрежет.

Мне любопытно взглянуть на подвал. Джейк сказал, что его родители им не пользуются. Так что же там внизу? Что издает этот звук? Водонагреватель?

Ступеньки неровные и ненадежные. Перил нет. Я вижу с правой стороны открытый люк из половиц, который удерживает металлический зажим. Лестница спрячется под люком, когда его закроют. Он весь исцарапан, как и дверь в гостиной. Касаюсь царапин кончиками пальцев. Совсем неглубокие. Но выглядят так, словно их нанесли в неистовстве.

Я начинаю спускаться. Такое чувство, будто вхожу на нижнюю палубу парусника. В отсутствие перил использую стену в качестве ориентира.

Внизу я ступаю на большую бетонную плиту. Она лежит на гравийном полу. Здесь не так уж много места. Низкий потолок пересекают балки. Передо мной несколько полок с коричневыми картонными коробками. Старыми, влажными, покрытыми пятнами и хрупкими. Много пыли, грязи. Ряды и ряды коробок на полках. Здесь, под люком, заперто так много всего. Погребено. «Мы им не пользуемся, – сказал Джейк. – Внизу ничего нет». Не совсем так. Совсем не так.

Я оборачиваюсь. Позади себя, за лестницей, вижу печь, бак с горячей водой и электрораспределительный щит. Есть еще кое-что, какое-то оборудование. Оно старое, ржавое, не работает. Я не знаю, что это такое или чем оно было.

Помещение и впрямь не более чем дыра в земле. Наверное, это нормально для такого старого фермерского дома. Наверное, весной тут все затапливает. Стены земляные, с большими камнями. Они на самом деле не стены, так же как и пол на самом деле не пол. Ни бара, ни бильярдного стола. Никакого настольного тенниса. Любой ребенок пришел бы в ужас, если бы провел тут в одиночестве хотя бы несколько секунд. А еще запах. Я не знаю, чем пахнет. Сыростью. Застоявшимся воздухом. Плесенью. Гнилью. Что я здесь делаю?

Я уже собираюсь вернуться наверх, когда в дальнем конце комнаты, сразу за баком с водой, замечаю источник звука. Там вибрирует маленький белый вентилятор, стоящий на полке. В подвале так темно, что я почти его не вижу. Мне действительно нужно вернуться наверх, к столу.

Не думаю, что Джейк хочет, чтобы я это видела. Но от такой мысли мне лишь хочется здесь задержаться. Это не займет много времени. Я осторожно спрыгиваю с бетонной плиты и направляюсь к вентилятору. Он поворачивается туда-сюда. Почему зимой работает вентилятор? Тут и без него достаточно холодно.

Возле печи стоит картина на мольберте. Так вот почему вентилятор включен? Чтобы высушить краску? Я бы не смогла проводить здесь много времени, занимаясь живописью. Не вижу ни красок, ни кистей. Никаких других художественных принадлежностей. Никакого стула. Художник что, стоит? Наверное, это мама Джейка. Но она выше меня, а мне приходится наклоняться, чтобы не удариться головой о потолочные балки. И зачем забираться сюда, чтобы порисовать?

Подхожу ближе к картине. Она выполнена резкими, тяжелыми мазками, но есть и очень тщательно выписанные детали. Это портрет пространства, комнаты. Может, именно этой комнаты и этого подвала. Точно. Картина темная, но я вижу лестницу, бетонную плиту, полки. Только печи не хватает. На ее месте стоит женщина. Или мужчина, непонятно. Это существо, индивидуум с длинными волосами и длинными руками. Стоит, слегка согнувшись. Ногти тоже длинные, очень длинные, почти как когти. Они не растут, не заостряются. Но ощущение именно такое. В нижнем углу картины есть еще один человек, поменьше; ребенок?

Глядя на эту сцену, я вспоминаю кое-что, о чем Джейк упоминал сегодня вечером по дороге. Я тогда слушала вполуха, поэтому удивляюсь, как отчетливо его слова всплывают в памяти сейчас. Он говорил о том, почему в философии используются примеры, как значительная часть знаний и истины сочетает в себе определенность и рациональную дедукцию, но также и абстракцию.

– Главное – это интеграция того и другого, – сказал он. – Вот что имеет значение.

Я в этот момент смотрела в окно на проплывающие мимо поля, наблюдая за пролетающими голыми деревьями.

– Эта интеграция отражает то, как работает наш разум, как мы функционируем и взаимодействуем; нашу расщепленность между логикой, разумом и чем-то еще, – продолжил он, – чем-то более близким к чувству или духу. Есть такое слово, которое, вероятно, заставит тебя ощетиниться. Но мы – даже самые практичные из нас – не в силах целиком понять мир посредством рациональности. Для того чтобы передавать смысл, нам требуются символы.

Я взглянула на него, но ничего не сказала.

– И я говорю не только о греках. Эта тенденция в целом объединяет Запад и Восток. Она универсальна.

– Говоря о символах, ты имеешь в виду…