Думы

Время, когда создавались «Думы», характеризуется зарождением историзма, и это с особой силой проявилось в мышлении крупнейшего историка того времени — Карамзина. «Прохладим, успокоим наше воображение, — писал Карамзин, — и мы не найдем в истории никаких повторений. Всякий век имеет свой особливый нравственный характер, — погружается в недра вечности и никогда уже не является на земле в другой раз»[103]. Отношение Рылеева к истории было принципиально иным, можно даже сказать, прямо противоположным. Он хотел — по совершенно верному указанию Г. А. Гуковского — «показать не развитие (историческое) русских людей различных периодов исторической жизни России, а именно национальное единство характера русских людей во все времена»[104]. И стремление это родилось не случайно — в результате чтения Карамзина и Немцевича. Оно созревало в Рылееве годами, оно сказалось уже в юношеской оде «Любовь к отчизне»:

Но римских, греческих героев
В любви к отечеству прямой
Средь мира русские, средь боев,
Затмили давнею порой.
Владимир, Минин и Пожарский,
Великий Петр и Задунайской
И нынешних герои лет,
Великие умом, очами,
Между великими мужами,
Каких производил сей свет.

(БП, стр. 270).

Близость этих еще неуверенной рукой написанных строк к циклу, созданному в начале 20-х годов, не только в том, что Владимир и Петр стали позднее его персонажами, а думы «Пожарский и Минин», «Румянцев» фигурировали в творческих планах Рылеева. Здесь все они — от Владимира до Румянцева, от Минина до героев нынешних лет — принципиально уравнены в своих качествах, в отношении к ним поэта я его читателей.

Бели бы Рылеев мог принять карамзинский тезис, что «всякий век имеет свой особливый нравственный характер... и никогда уже не является на земле в другой раз», «Думы» не были бы написаны. Творческий метод, реализованный в них, оказался бы подорван в корне. Ставя перед собой цель «возбуждать доблести сограждан подвигами предков», Рылеев исходит из аксиомы, что Донской и Волынский, Ольга и Хмельницкий, Вадим и Ермак — в общем единомышленники. Они и думают, и чувствуют, и говорят одинаково. То, что во все времена русский народ выдвигал свободомыслящих и самоотверженных героев, призвано было служить доказательством, что они могут появиться и сейчас. Если бы героизм Ивана Сусанина и мужество Михаила Тверского хоть в какой-то мере порождались их эпохой, «особливым нравственным характером» века, уже «погрузившегося в недра вечности», — наличие таких героев среди предков нисколько не гарантировало бы появление сходных доблестей у потомков. Рылеев же всей силой своего таланта, всей страстью своей натуры доказывал противоположное.

А. С. Пушкин в мае 1825 г. в письме к Рылееву отмечал, что его думы «составлены из общих мест». Эти слова характеризуют не только трафаретный «покрой» рылеевского цикла, однообразие композиционного построения стихов, но и другие стороны их стиля. Выразительную подборку таких «общих мест» дал в своей книге о Рылееве К. В. Пигарев: «На камне мшистом, в час ночной» сидит Курбский; на «черном пне», в полночь сидит царевич Алексей. Вокруг того и другого шумит и «страшно воет» темный, дремучий лес.

На «диком бреге Иртыша» сидит Ермак; «над кипящею пучиною» Волхова сидит Вадим. В обоих последних случаях молнии бороздят небо. Одиноко, погрузившись в свои думы, сидят на шумных пирах песнопевец Боян и Владимир Красное Солнце. «Под сводом обширным темницы подземной» сидит скованный тяжелой цепью Глинский; «средь мрачной и сырой темницы», в оковах, лежит Хмельницкий; «в крепости, в цепях» сидит кабинет-министр Волынский. Михаила Тверского Рылеев выводит на площадь, но и там он садится, отягченный цепями.

В осеннюю полночь приходит Ольга к могиле Игоря; осенней порой приходит Наталья Долгорукова на берег Днепра, чтобы бросить в клубящиеся волны свой обручальный перстень. Осенний ветер разносит «вещания» Ольги и стенания Натальи.

Все герои Рылеева непременно задумчивы и почти всегда печальны. «Глубокая горесть» воздымает «младые перси» Рогнеды; с «мрачной грустью» в стесненной груди вспоминает о былой славе Михаил Тверской. «Склоненный на длань главою» Глинский летает «угрюмою думой в минувшем»; «на длань склонен главой», взирает на шумные толпы народа Владимир; «склоняся на руку главой, угрюмый, мрачный и безмолвный», коротает томительные часы изгнанья Меньшиков[105].