Дурацкое пространство

Художник мыслит. Так мыслит, что стены театра разваливаются. Проходит какое-то время. Художник начинает бакланить постановщику. Художнику приходится все сочинять на ходу. «Когда надо?» — Типичный ответ: — «Вчера». Хорошо. «Тут надо дать такой-то свет…» Постановщик вникает. А ты крути прожекторы под потолком, как обезьяна. Постановщик (которого в обиходе называют режиссером) тем временем пытается что-то объяснить, заодно, кстати, и этим актерам. Протирает настолько вдумчиво, что местами и сам начинает врубаться. Те с умом кивают. Вот это да. Концепция. Бедняги ночь не спят — прорабатывают текст, а ведь смысла-то в нем, судя по всему, с гулькин нос, но надо же, во-первых, в собственных глазах выглядеть умными, во-вторых — выглядеть умными в глазах маразматика, памяти которого хватило лишь на зубрежку двух-трех цитат из Немировича-Данченко. Последние десять дней перед премьерой граничат с адом. Куда там Данте. Затраханный донельзя, ты перевешиваешь фонари, а в мозгу ворочается лишь одна мысль: как бы потихоньку мочкануть этого постановщика да и художника заодно, так, чтоб никто не заметил — это, к сожалению, нереально, а жаль. И вот премьера. На лестнице с умным видом тусуются курицы из прессы, загадочно попыхивая сигаретами и мозгуя о том, какую озвиздененную статью напишут. Гений бреда суетится и лижет им задницы.

Синее.

Синее, сапиенсы.

Какой чудесный пейзаж открылся мне с балкона Маргариты. Я любовался синевой.

Чересчур красиво. Ты любишь ли меня? Да, конечно. А ведь лганье все это, шмутц. Завтра ты подаришь себя солдату невозможности, и он скажет тебе, что немного не смог. Ты начнешь объяснять: видишь ли, родной, получилось именно так. Тогда — как мне покажется — солдат скажет про себя: синее и белое не смешиваются.

И созерцал бы дальше — нет, я стал бы главным персонажем — но Маргарита не позволила мне стать им, мне пришлось играть другую роль в ее пьесе. О, как я ошибся! Топору удалось отрубить мне голову, фигурально выражаясь.

Вышло не по кайфу.

_{* * *}

— Матвей.

— Да.

— Ты понимаешь.

— Понимаю.

— Матвей! Я люблю тебя.

Угу.

— Но я люблю и его. Мужа.

Интересно, сколько людей внимают подобным бредням? Ну-ну. Послушаем дальше.

— Почему же мы, как ты думаешь, пропадаем? — (Да потому что суки. Я стиснул зубы. Дряни.) — Я объясню, Матвей, — она засуетилась и выдала такую научно-фантастическую гипотезу, что я даже прибалдел. Чего я только не всасывал! Но услышать такое от Марагариты?

— Ведь ты в курсе, — она словно оправдывалась, — что люди исчезают? А вместо них появляются другие.

— Конечно, — проскрипел я. — Чрезвычайно интересно. В пригороде исчезла корова. Да бог с ней, где молоко? Которое ты добываешь, не дергая ей соски, а идя в магазин и покупая его то ли в бутылке, то ли в полиэтиленовом пакете, называемом тетрапак? TetraPak (повело меня) ставит перед собой все более амбициозные задачи в области популяризации экологических идей и их продвижения в массы…

Вот ведь даун! Законченный.

— А почему?

— Почему? — заорал я. — Знаешь, почему средняя продолжительность жизни женщины выше средней продожительности жизни мужчины? А? Потому что мужчины не умеют плакать!

Мне хотелось ей врезать. Она была безжалостна.

Нет, не любила она меня.

Маргарита заплакала. Я добился своего. Подонок?

Через некоторое время я воистину почувствовал себя сволочью. Маргарита, рыдая, являлась укором моему сознанию. А как насчет подсознания, ребята?

— Дурак, ты ничего не понял. Ты, хренов знаток физики, что-то там соображаешь в этом долбаном пространстве, но ни черта не понимаешь во времени. Пространство и время неразделимы — это суть. — Мне стало нехорошо: что-то в этом роде совсем недавно приходило в мою голову. Deja vu! Это вам не старую «Технику — молодежи» читать. Я уселся поудобней. — Почему ты, сволочь такая, не обратил внимания на данные? Почему нас больше?

— Чем кого?

— Чем вас!

— В смысле?

— Вас!

— Не понял! Кого — вас?

— Нас! Нас, пойми, убогий, женщин!

А-а, женская логика…

Я призадумался и начал вертеть в мозгах статистику.

Так ведь и правда, подавляющее большинство всех этих таинственных появлений касается женщин, как ни крути. Они приходят ниоткуда; еще куда интересней процесс исчезновения. Была баба — а вот нет ее!

— Что же ты хочешь этим сказать? — насторожился я.

— Этого в двух словах не объяснишь! Вот представь, любишь ты…

А чего и представлять было? Перебил:

— Люблю тебя. У меня фантазии не хватает. Бедноваты мозги. Я люблю тебя. Твои потные трусишки, точнее, то, что скрывается под ними, запах твоих подмышек, твои руки и ноги, пальчики на них, каждый в отдельности, а их, оказывается, ровно двадцать, в какой системе ни считай, эти ноготки на мизинчиках — и если идти по возрастающему — раз, два, три, четыре, пять! — они похожи, как близнецы, и вот большой. О! Их два! Считай меня фетишистом! Я очень люблю твои пальчики! Если бы в этом несчастном мире их не было б — тогда на фиг этот мир, я бы просто не стал в нем рождаться!

— Я от тебя уйду.

— А говоришь, что меня любишь?

— Да. Люблю.

Закусить губу и обидеться. Но нет.