Дурдом - это мы(СИ)

Любой экстрасенс, не спрашивая ни о чём у местных жителей и не читая вывески у ворот, поймёт, куда его занесло. Здесь томятся две тысячи больных душ. Их надежды и чаяния, страхи и бредовые фантазии эманацией окутывают многочисленные больничные строения, клубятся на дорожках и открытых площадках, сгущаются в укромных уголках и мириадами невесомых паутинок парят над крышами и густыми кронами деревьев, уходя столбом прямо в космос.

Каждое утро из селения и из города по проклятой дороге, на больничном автобусе и своим ходом сюда стекается медперсонал, чтобы, войдя во взаимодействие с обитающими здесь больными, образовать свой мир, не похожий ни на какое другое сообщество. Немножко сдвинутый по фазе, что ли. Иерархия ценностей здесь своя, не во всём совпадающая с общечеловеческой. И хотя в психиатрических кругах больница именовалась не иначе, как "школой психиатрии", и врачи и больные знали: не сумел найти лучшего места, вот и попал в Габаглы.

Заура, в соответствии с его диагнозом, поместили в спецотделение. А куда ещё девать неустойчивого психопата со склонностью к побегам и перенесенным алкогольным психозом? Особенностью спецотделения служило наличие в нём изолятора, тесного коридорчика, разгороженного на три камеры, а также "закрытой системой", т. е. каждая дверь запиралась своим ключом. Общий "кривой ключ", благодаря которому любой медработник может отворить дверь в любом отделении, здесь не годится. Впрочем, палаты и столовая дверей здесь вообще не имели, а дверь туалета не запиралась, хотя и там, бывало, случались неприятности -- повесится кто или попытается удрать через высокое окошко. Доктор, как обычно, с утра уже успел отлаяться, проводя пятиминутку со своим разношерстным, похожим на пиратскую команду персоналом и обход своих непредсказуемых больных. Он без большого интереса осмотрел и опросил Заура, уже переодетого по габаглинским стандартам в серые рваные штаны и серую куртку без пуговиц. И хотя Заур слова лишнего не сказал, его на первое время, на всякий случай поместили в изолятор, на замусоленный матрас прямо на полу, сделали укол и защёлкнули шпингалет на двери снаружи!

Тоскливо лежать в изоляторе, и если бы не инъекция, впору взбеситься и лезть на стену. А здесь, кроме стен и потолка, ничего и нет. Лежи и слушай, как гомонят больные, шаркают по полу тапочками, как зудит муха у дверной щели. Жарко, душно. Уже съеден убогий обед, проглочены разноцветные таблетки, больных разогнали по палатам на "тихий час". Из радиоприёмника над дверью дежурки в несчётный раз прозвучали "правила для посетителей": не носить скоропортящихся продуктов, не передавать острых, бьющихся, дорогостоящих предметов, не сообщать тревожных вестей...

И вот в неясную тишину палат вплелась тонкая монотонная мелодия. Кяманча и тар, то уступая друг другу, то сливаясь, ведут её. Переливчатые трели вьются вокруг основного пронзительного тона, будто в воздухе разматывается полупрозрачная, извилистая кружевная узкая лента. И вот мелодию перехватывает высокий чистый голос певца. Бесконечно унылый, тоскливый, не тронутый никаким ритмом звук улетает под небеса, переливается, пронзает душу насквозь. Певец держит в руках гавал, плоский большой бубен, но не позволяет ему вмешиваться в звучание своего серебряного голоса. Бубен используется пока только как резонатор.

С напряжением, с трепетом внимаешь оттенкам летящего звука. Кажется, душа твоя отлетает вслед этому голосу и витает в пространстве, подчиняясь утонченной фантазии певца. Это звучит древний, отточенный столетиями мугам. Никакая балалаечная, скрипичная или симфоническая музыка не может сравниться с мугамом. Он не вызывает ни мыслей, ни ассоциаций. Он транспортирует душу прямо во вселенную.

Вот иссякло нескончаемое дыхание у певца. Мелодию снова повели тар и кяманча. Душа спустилась ниже, ближе к земле, стала снова различать движение земной жизни, вовлекаться в её суету. Но певец уже передохнул, вобрал в легкие воздух. И снова увлёк душу в бесконечное, далекое неземное пространство. Снова и снова растворяется душа в мелодии мугама, снова и снова кристаллизуется она под согласное звучание тара и кяманчи. А вдруг не вернется душа из заоблачных высот, вдруг не захочет приземляться, втягиваться в дрязги и мышиную возню из- за хлеба насущного и места под солнцем?

Но так не случается с любителями мугамов. потому что после всех улётов и возвращений протяжная, завораживающая мелодия вдруг преображается в пламя, в зажигательную пляску! Чёткий ритм диктует оживший гавал, гулко и звонко дробя дружное мажорное пение кяманчи и тара. Оцепенение исчезает, уже не душа, а тело окунулось в музыку, каждая мышца вибрирует, хочется сорваться с места, полететь в танце! Отрешенные лица слушателей приобретают снова обыденное выражение, озаряются улыбкой. Эта троица- певец с плоским бубном в руках, тарист и кяманчист -- выиграет любое состязание по воздействию на нейродинамику у какой угодно инструментальной группы, вооруженной электроникой.