Дурман-трава

Пробовал Родька подняться, двинуться дальше — сил не хватило, тоска разобрала, слезы обессилили. Сидел посреди снежной таежной тишины, жалко стало себя Родьке Соболеву. Пропал человек не за понюх табака. И Тереша не заметит, пронесется где-то в вышине по хребту, обрушит на Родьку лавину, и все кончено. А вечером скажет ему Сухарь, что утонул Родька в ручье, или придумает что-нибудь поправдоподобнее. Да и Тереша не жилец на этом свете, пришьет его Сухарь на какой-нибудь ночевке и денег не возьмет, мерзавец. Ищи-свищи по тайге. Жили-были люди — и не стало их, горемычных, поминай как звали. Так думал и рассуждал, всхлипывая и задыхаясь от тоски, Родька Соболев, «грозный» тунеядец с Петроградской стороны, отбывавший наказание в колонии общего режима за то, что не захотелось ему, Родьке, жить на высылке положенные два года. Сбежал домой, год прожил по чердакам да у сердобольных девиц. Потом даже работал на путине в колхозе рыболовецком под чужим именем и тут не сдержался. Показалось Родьке, что мало рыбаки зарабатывают. Набил, придя из моря, рокан колхозной салакой и давай продавать дачникам, на зиму «капитал» сколачивать. Рыбацкая, общественность восстала против Родькиных действий. «Не наш человек, — говорят. — В море, — говорят, — честные люди ходят, с чистой совестью». Разоблачили Родьку, предупредили. А потом и знакомый следователь встретил его. В красном рокане брел Родька но побережью Финского залива. «Соболев, — говорит следователь, — как?! Ты уже вернулся с высылки? — И не поверил он Родькиному объяснению, вечером выловили Родьку в электричке, летящей к Ленинграду, с двумя самоварами с тульскими старинными клеймами в рюкзаке да с иконой божьей матери, завернутой в рокан, выпрошенными в рыбацкой деревне у местных людишек. Как салаку выловили, осудили за побег из мест высылки, припомнили и ту, проданную дачникам рыбу и собранные у населения для продажи реликвии. За мошенничество добавили, и получилось, что нужно Родьке три года поработать в заключении. Лежал Родька Соболев посреди тайги, и серой тенью пролетала в его мозгу автобиография. И ведь на тебе, думал Родька, как ни зарекался, как ни давал судьям обещаний работать добросовестно, и работал, еще как работал в колонии, обещал еще не озоровать, а вот случай подвернулся — и сидит, ждет смерти. Тоска, раскаяние, злость на самого себя, на Сухаря, суку злобную, поднялись и забродили в его душе. Запрокинул он голову на белый снег и, глядя в чистое голубое небо, стал ожидать, когда же он придет, «мучительный, заслуженный и неизбежный» конец.

Вдруг сбоку на лыжне услышал он шаги. Подумалось — Сухарь возвращается, совесть заговорила. Нет. С другой стороны скрипело. «Слава-то богу, погоня нагнала», — прошептал Родька, обрадовавшись. Поднял голову и к своему разочарованию увидел на лыжне Терентия. Шел тот быстро, легко, будто и не было прошлых изнурительных дней.

— Что случилось?

И как прозвучал тот голос, добрый, сочувствующий, пенял, что только на этот голос и надо надеяться. Единственная надежда — на Терешу.

— Да вот, думаю, вывих у меня, болит, стерва, спасу нет, — виновато, словно оправдываясь, сказал Родька. «Тоже может оставить, кому обуза нужна», — мелькнула недобрая мысль в Родькиной голове, глаза у него стали как у пса побитого. — Вот посижу немного, может, пройдет, а? — сказал Родька просительно. — Подожди меня немного, скоро пройдет, думаю…

— Где болит?

— Да вот здесь… ступня, — отвечал Родька, про себя соображая, что, пожалуй, и не оставит Терешка его. И держаться надо в дальнейшем только за него, за Терешку. Двоих никто не осмелится тронуть.

— Похоже, трещина у тебя, — прервал его размышления Тереша. — Это в лучшем случае, да и связки порвал. Я в этом деле мекечу. У ребят наших из команды часто бывало. Полежишь месяцок в изоляторе, пройдет…

— В каком, Тереха, изоляторе?

— А где Сухарь?

— Утек, пожелал нам веселой жизни на том свете и пропал.

Терентий посмотрел на юг. Куда приведешь ты, долгая тропинка? А это только начало.

К ноге прикрутили рогатину-сушину. Получилось подобие шины. Съели дневную порцию хлеба…

— Да. С поддержкой оно легче. Это не то что держать меня надо за руку, душе легче, Тереха. Теперь я и сам поковыляю.

— Конечно, Родя… И у меня то же на сердце. А иди ты не спеша, куда нам спешить. Волоки себе потихоньку мосел. Только старайся не особо подгибать.

— Спасибо тебе, старый, — тихо сказал Родька. — Человек ты. И не бросишь меня…

— Посмотрим на твое поведение, — проворчал Терентий и подмигнул.

После полудня, до сумерек, прошли не больше десяти километров. По вчерашним подсчетам, до зимовья оставалось около семидесяти. Ночью они снова разложили костер, решив, что бояться теперь нечего, коль накроют — живы будут, а без тепла тоже нельзя. Терентий насобирал на береговых проталинах жухлой прошлогодней крапивы и стеблей конского щавеля, прибитых осенним снегом. В консервной банке (котелок остался у Сухаря) в три приема сварили похлебку.