Дурман-трава

Утром встаю — нет оленей на месте, вот только вожак не ушел, а все четыре важенки на голец подались: видно, дикарь хор их заманил. Лежат себе в каре, на снегу, у самой почти вершины, мои работницы хреновы, от паутов спасаются в прохладе. Ну, добрался я до балка, увязал их друг за дружкой в связку. Веду, возвращаюсь вниз. Вижу, внизу, на моем пути, пока я ходил, ушло часа с три, дым из-под кедра пополз. «Ага, — думаю, пока спускаюсь, — что ж это кедр загорелся». Злой я очень. Пауты мне сильно надоедают. Солнце как кнутом по башке бьет, даже кровь в висках стучит, а тут еще по горам лазай за рогачами. Иду и ругаюсь да с паутами бой веду. Если бы человек со стороны поглядел на меня, очень, наверно, был бы заинтересован мной. Спускаюсь к кедру. Вдруг из-под него человек двадцать молодых людей вылетают и давай щелкать щелкалками этими…

— Фотоаппаратами?..

— Ага… Понимать я начал, что не видали они ни разу такое чудо в горах, как я, «колориту» во мне много было, все равно что в «Клубе путешественников»: человек с оленями, вроде дикий — зарос я тогда сильно да и одет был в меховое шитье. А они, видно, прямо с Нижнеудинска по тайге шли, дней пятнадцать никого не встречали… Однако, вижу, они на меня смотрят, мол, как я есть дикообразный человек, неясный им, и говорят со мной как-то осторожно, и краснеют в волнении при том, и задыхаются…

Ну, а мне уж больно чайку выпить надо, чтоб злость моя прошла на важенок да на паутов. А чая-то у меня нет. Невмоготу, однако, как заварочки с солькой хлебнуть хочу. Бывает у меня такое состояние. Решил вести с ними разговор так, чтоб больше у них еще ко мне интерес был. А они не унимаются, крутятся вокруг что пауты, на сапоги мои меховые камусовые пялятся и все пощелкивают аппаратами… А я тем временем смекаю: «Может, вместо ответов на их вопросы нечеловечьим голосом подрыкивать… Тогда и чаек может не состояться».

— Вон расщелина, — говорю, — у снежника самого, видите?

— Видим…

— Живу я в ней, — серьезно им говорю, глазом не сморгнул, — и родился там…

— Та-ак!..

Они сразу тоже еще больше напряглись, еще пуще важности, в их глазах, во мне прибавилось. Как в музее, передо мною выстроились, не меньше чем я снежный человек. Интересно получалось для меня…

Пока я с этими ребятами язык коверкал русский, подъезжает, как назло, старик Григорий из Алыгджера на четырех лошадях с грузом. Как напасть какая: бывает, в тайге за всю жизнь ни единого человека не увидишь, до тоски душевной доходит, разве ребят из своей экспедиции. А я-то больше все один, разве это понять… Слезы, бывает, душат, так хочется знакомую рожу увидать. Нет же… А тут целое нашествие получилось. Григорий тот алыгджерский еще в молодости с моим отцом знался — охотничали вместе — и знает меня вроде сына. И на фронт меня отправлял за сына. Он стал спрашивать: куда путь держу, да как там люди в Гутаре поживают, аль давно не привелось там быть, да как тот, как этот.

А за спиной у меня будто скала оборвалась — хохот пошел страшенный. Смотрю, мои ребята от смеха по траве катаются.

— Если б не дед этот, — говорит одна вертлявенькая такая, тоненькая девчурка, — так и остались бы мы в дураках. Вон смотри на него, — показала на одного парня, — он — журналист, он хотел уж из тебя, Серафим, всесоюзную сенсацию делать.

Журналист покраснел, как рябина, и сказал все же долгожданные для меня слова:

— Надо с Серафимом за знакомство посидеть…

Я для форсу поломался немного, Григория поругал, потом мы расстелили брезентушку и просидели с туристами теми до вечера. Угостил я их вяленой медвежатиной, очень она им по вкусу пришлась, тогда и в дорогу всю остатнюю отдал. Хорошие оказались люди, душевные. Уж через много месяцев, зимой, получил я пакет от того самого журналиста — «сенсация», фотографии того дня и журнал «Огонек» с этими фотографиями. Да, может, ты и знаешь его… Лушин его звали…

Однако только мы распрощались с романтиками тогда, стал я навьючивать оленей, хотел наверстать застольное время. Думаю, как до того места добраться. Тоже перевал надо было пройти, а его в августе, как наши нонеча, снегом припорошило, по дороге ручьев много, колодины на каждом шагу, дурная дорога. Знал я тропу хорошо, но лучше в сумерках по тайге не ходить. Понадеялся на себя, голова легкая была после застолья.

Уж стемнело, а на небе вижу Аксак Анаи[10] — Хромая Старуха по-вашему — верный признак остановки в пути. Я, однако, дурной, дальше иду, потихоньку к перевалу подтягиваюсь. Жарко, устал, а до него еще ой-ей. Слышу, олени рваться стали, а один и вовсе сильно вперед подался, даже связку порвал. «От животное, сколько соли не давай…» — думаю. Прислушался к тайге. «Вернется, однако, куда денешься от вожака». Прислушался еще, думал, дикарь, хор, издалека трубит. Не почуял его голоса, однако. Сижу я на головном вожаке, бранюсь очень крепко.