Дурман-трава

Двигалась старуха медленно, останавливалась и припадала на посох. Ясно было, что и вязанка сучьев была тяжела ей. Она стягивала дровишки со спины, садилась на траву, иногда ложилась на бок под деревья, подложив в голова заросшую мохом бревнушку. Не закрывая глаз, слушала она кукушкину негромкую песню, и под порывами жаркого затихавшего ветра плакало неподалеку в лесу одно скрипучее дерево. А то, лежа, принималась перебирать травинки протянутой негнущейся рукой, насколько доставала. Увлекшись, старуха садилась или даже сползала с места на коленях за какой-то интересной ей травой. Сорвав, она прятала кустик за пазуху. Когда она так увлекалась, они где-нибудь неподалеку прятали ее палку. Старуха, не заметив этого, озабоченно шарила руками по траве, думалось ей, «по забывчивости оставила ее в другом месте». Тяжело покачиваясь, обезьяньи опираясь на кулаки, поднималась она с земли и, как-то ломко подгибая ноги, шаркала обувкой, ища и не находя пропажу.

И наконец, догадавшись, что обманута в очередной раз, она в растерянности останавливалась и тихо бормотала что-то…

— Колдует ведьма, — перешептывались ребята, — наговаривает.

Озираясь кругом, она отыскивала их глазами, и тогда они принимались орать:

— Холодно! Тепло! Тепло!

Когда Евлампия приближалась к спрятанному посошку, они вопили кто громче:

— Горячо-о! Жа-арко-о! — и, довольные, принимались хохотать.

Старуха бралась за посох и, отдышавшись после кружения, шаркала к вязанке. Они понимали, что Евлампия не могла принести сразу много дров, недаром ходила она за сучьями ежедневно — нужно было запастись на целую зиму. Но им было как-то недосуг думать об этом: им хотелось играть, и они играли.

Однажды, было это ближе к осени, когда старуха, возвращаясь из лесу, отдыхала, ребята растаскали сучья из ее вязки. Ни с чем осталась Евлампия. Пришлось заново идти ей к лесу. Лицо ее Тереша запомнил хорошо. Стало оно серым и тоскливым и от того еще ужаснее. Она не ругала их, и это казалось им странным. «Может быть, ведьмы не горюют», — думалось им.

К вечеру, едва переступая, возвращалась старуха в Гуслино. В тот раз она оставила вязанку на бревнах, что были накатаны лесорубами на окраине близ церковки. Сама же, спасаясь от удушливого вечернего парного солнца, опустилась, по обыкновению, на траву в тени деревьев и уставилась куда-то устало, безучастно, сонно.

Мальчишки, с Терешей во главе, тем временем растащили сучья. Взобравшись на бревна, он схватил одну толстую ветку и размахивал ею, чтобы подразнить старуху, и вдруг сзади услышал крики:

— Беги! Ве-едьма! — громче других орал Петька.

Тереша оглянулся, в запальчивости не перестав паясничать перед дружками: к нему — ему показалось — подкрадывалась старуха, волосы ее спутались, в них вцепились ежи репья. Евлампия смотрела на него своими прозрачными подлобными глазами и, протягивая к нему руки, что-то шептала… Тереше стало жутко от ее взгляда.

Он спрыгнул с бревен и… запутался в проволоке, что бросили у наката хлыстов лесорубы. Он заметался, но проволока туже стянулась на ноге и глубоко врезалась в кожу.

Старуха приближалась. Он сжался и ждал, что вот-вот на его голову обрушится Евлампиев посох. Он готов был закричать…

Она подошла, глянула на его порезанную ногу и тихо охнула, потом как-то медленно склонилась над ним, и волосы ее окутали ему ноги. Он вскрикнул от ужаса, но тут же услышал тихий ее голос:

— Э-э-э, малявушка…

Она смотрела на Терешу очень сочувственно, и впервые он увидел, что лицо ее доброе и красивое. Евлампия легонько погладила его по голове и, опустившись перед ним на колени, стала распутывать проволоку.

— Сынок, — повторила она едва слышно, — не сберегла, не подоспела. Все стареет, — добавила она, продолжая распутывать ногу. Дышала она тяжело, с сипом, из глаз выступили слезы. Лицо ее стало нежным и добрым. — Егорушка ты мой, малявушка, ой-ой, что учудил…

Тереша и позднее видел перед глазами испещренное складками лицо Евлампии. Дряхлая, тщедушная, стояла она перед ним и видела в нем не злого мучителя, но сына своего Егора, потерянного в далекой молодости.

Вечером того дня Тереша долго смотрел на свою мать и никак не мог представить ее любимое лицо таким же засушенным и сморщенным старостью. А она спросила его:

— Отчего ты грустишь, Тереша?

— Так, не знаю… — не признался он и, чтобы не показать ей намокших глаз, вышел в сени и на крыльцо.

С крыльца он посмотрел на Евлампиев дом. Тереше показалось, что кто-то хлопнул дверью, — может быть, старуха, а может, и ветер… За громадным, уходящим в в сумрак домом играло, заходя, большое красное солнце.

«Снова оно играет», — подумалось ему.

ТЕРЕША И КОРЕНИХА

В Гуслине лето коротко. К концу августа налетит ветер с севера, настудит онежские озера и дали, и жди тогда холодов, собирайся в город.

Осенью у старухи Коренихи редко бывали гости.

Привыкшая обхаживать чаевничавших у нее в доме прохожих — летних гостей, утомлявшаяся в те бездонные, какие бывают только на Севере, летние дни, осенью она недомогает, грустное бывает в эту пору ее лицо, мучает бессонница.