Дурманящий и поминальный напиток в вере и культах наших предков

Тот, кто пил ледяную воду из настоящего целебного источника в палящий жаркий день середины лета и чувствовал себя почти пьяным, сразу поймет, что именно середина лета, а не осенний праздник урожая, например, была первоначальной точкой отсчета поклонения родникам[287]. Сигрид Ундсет (Sigrid Undset) прекрасно свидетельствует о том, насколько освежающим и целебным может быть ключевая вода для северных народов. Вот что она пишет: «Как бы часто я ни приходила к месту, где из темного лона земли течет живая вода, блаженно холодная, сладкая и чистая, я всякий раз понимала, что вера в ничто пуста и невозможна. Ведь окунуть горячие руки в такую пульсирующую жилу Земли, смыть с себя пыль и пот, выпить холодной родниковой воды, а потом снова уйти, никого не поблагодарив, было бы слишком грубо и неприлично до глубины души. В культе родников я вижу настоящую религиозную практику, которая буквально заставляет здоровых людей чувствовать себя обязанными ее исполнять; и только чужая воля может остановить их в этом желании. Я помню, что когда мне было двадцать лет, мы ходили в поход к источнику у часовни в Ватнесе, что в лесу между Сигдалем и Нумедалем. Плотные черно-синие грозовые тучи с ярко-красными краями высились над стеной темного ельника; вода в промоине вокруг родника казалась глубокой и темной. Мы опустились на колени и начали ее пить. Мы, девочки, которые ни во что особенно не верили, бросили серебряные монеты в отверстие, из которого вытекала вода, «для богов, какие бы они там ни были[288]«».

Поскольку эта вера является общим достоянием человечества, не ограничивается каким-то конкретным участком под небосводом, а свойственна как гренландцам, так и египтянам, мы не можем объяснить ее распространение только заимствованиями от одной страны к другой. Скорее всего, эти представления – результат опыта и наблюдений, которые не зависят от локальных и временных границ.

У всех народов земли такие переживания связаны с борьбой со смертью (Todeskampf). Ни живой, ни усопший не жаждут выпить свежей воды так, как того хочет умирающий от лихорадки. «Исцеляются раненые и лихорадочные – Иисусовым распятием, ибо сказано, что перед смертью Он изрек: «Воды!», и спасенные на поле боя солдат, который стонет: «Жажду, жажду, сжальтесь![289]«».

Если осознать, как глубоко память живущих формирует культ мертвых, как во всех своих проявлениях усопший как бы продолжает жить, то можно понять, что последнее и самое болезненно яркое переживание – предсмертное переживание – должно было определить веру в загробную жизнь. Отсюда следует, что жажда находящегося в предсмертных муках человека совершенно непроизвольно переносилась и на период после его физической смерти. Однако с угасанием памяти о телесности усопших в народном сознании эта идея должна вскоре отошла на второй план, потому что она не была привязана ни к каким постоянным качествам живых, а только к краткому, временному состоянию. Такой эффект ослабления памяти имел решающее, но малозаметное значение для веры в загробный мир.

Когда человек думает об усопшем, в его сознании всегда всплывает фигура живого. Но со временем этот образ преображается в более или менее «психические» черты, которые постепенно заменяют физические качества. Этот процесс раз за разом происходит в представлении каждого человека – после переживания смерти кого-то из окружающих. Поэтому его нельзя понимать так, как это принято в эволюционистской модели мышления: представление об умерших – это не история развития культа умерших, где загробная жизнь является началом, а душа – завершением пути. Две этих формы жизни после смерти сменяют друг друга в сознании каждого человека[290].

Издано 22 апреля 1941 года.