Дурной глаз

– Да, брат, – киваю я. – Бросает нас Олька. Опять мы остаёмся одни, два холостяка.

Я наклоняюсь, чтобы погладить его, но кот уворачивается и несётся в дом. Слышу его мяуканье и неразборчивый Олькин говор. Наверное, Хитрец извиняется перед сестрой, что не добыл ей прощальный подарок – мышонка или пташку.

Ну хоть не уродца. Разве это не отлично?

***

Проводы были короткими. Мы рано пообедали, я немного выпил, а Хитрец полакомился обещанным некогда паштетом. Большую часть своих вещей сестра собрала ещё перед сном, и я перетащил в минивэн два самых тяжёлых чемодана – к остальному багажу она меня не подпустила.

Наконец мы присаживаемся, как предписывает традиция, «на дорогу». Олька, нетерпеливая, первой обрывает молчание:

– Ну, с богом!

На «Форде» мы доезжаем до забора вокруг базы, и я открываю ворота.

– Обещай, что не будешь гнать.

– Я давно большая девочка, – поддразнивает она. – Больше ста пятидесяти разгоняться не собираюсь.

– Да, а после штраф платить.

– Не-а. Сегодня мой день. Я поймала волну удачи.

– Что?

– Ты не поймёшь, – отвечает она звонким голосом. – Как-нибудь расскажу, если будешь себя хорошо вести.

– Оль-ка. Не забывай, кто твой старший брат. Я не шучу.

– Ну хорошо, – снисходит она. – Я позвоню тебе, как только доберусь до города.

– Славненько.

Пауза.

– Значит, до следующей встречи? – говорит она. – До ноября?

Обычно, когда мы прощаемся – вот как теперь – мы жмём руки. Никаких нежностей, Олька их терпеть не может. На этот раз сестра изменяет правилам: когда я протягиваю ей руку, она выпрыгивает из минивэна и легко обнимает меня, упирается лбом в плечо и, шутя, толкает.

– Сашка, береги себя, – скороговоркой произносит она. Её чёрные, как у птицы, глаза блестят, и она бегло утирает их ладонью, будто мошку смахивает.

Олька отпускает меня, обескураженного, и садится за руль. Хлопает дверца.

– Э-эй, соберись, – Я стряхиваю ошеломление. – Езжай аккуратно и с дураками не связывайся.

«Форд» трогается. Я машу вслед. Сестра дважды нажимает на клаксон: пока, Сашка, счастливо оставаться!.. «Береги себя».

И ты береги себя, сестрица.

Проводив машину взглядом, я запираю ворота и возвращаюсь к дому.

Как раз вовремя, чтобы услышать телефонные трели. Их слышно с улицы. Звонит стационарный телефон, а это значит, меня разыскивает кто-то из оставшихся соседей. Шестое чувство подсказывает мне, что это точно не татарская семья.

Я устремляюсь в дом, и чем быстрее бегу, тем сильнее нарастает тревога.

Когда я снимаю трубку, то не сразу понимаю, что именно слышу. Шелест травы и шум дождя? Плеск волн? Наконец я соображаю.

– Людмила Васильевна?

Она пытается что-то сказать сквозь плач, но у неё удаётся не сразу.

– Простите меня, – всхлипывает она. – Никак не могу остановиться. Лучик… Я его нашла.

Здесь я должен спросить, в порядке ли он, но я молчу, так как знаю, что вопрос глупый: с Лучано больше никогда не будет «в порядке».

– Я сейчас приду, – говорю я.

– Его растерзали, Александр! – Людмила Васильевна буквально выстреливает криком мне в ухо. Её ужас и боль передаются мне и будто забрасывают из июля в трескучий уральский февраль. – Когда я увидела, я думала, что умру. Я просто упала рядом, и всё. Я… ни звука издать не могла, а мне хотелось, хотелось просто выть!

Она опять рыдает, и я, не перебивая, слушаю.

– Кровь… клочки шерсти… и голова. Вся изуродованная… Ему пробили череп, Александр… Саша… И выдавили глаза. Бедные глазки. Мой Лучик…

Людмила Васильевна тяжело дышит в трубку ртом. Я понимаю, что должен что-то сказать – но не представляю, что. Бесполезные, шаблонные фразы перемешались в голове, как трескучие бочонки для лото: «Как вы себя чувствуете?», «Крепитесь», «Могу ли я помочь?», «Ложитесь спать». Всё не то.

Наконец я выбираю вариант, который мне кажется правильным:

– Где вы его нашли?

– В лесу, – хлюпает она носом. – Почти у озера.

– Вы опять ходили в лес? – ошеломлённо выдыхаю я, и мне кажется, иней выступает не только на моих пальцах, сжимающих телефонную трубку, но и на самой трубке. Я представляю, как в то время, когда Ольга готовит лазанью, а я доедаю утренние гренки, хрупкая немолодая женщина вместо отдыха бродит по сырой и притихшей чащобе. Совсем одна.

– Что же такого? – выстанывает Чубарова а потом: – Что происходит?

– Не знаю, – сознаюсь я. Мне хочется плакать вместе с ней.

– Это ведь медведь, да? – допытывается она. Я думаю о том, что медведи не выдавливают глаза своей жертве. Звери так не делают.

– Вы больше ничего не видели? – спрашиваю я, и она замолкает. Молчание длится очень долго, я даже начинаю думать, не отложила ли женщина трубку.

– Он будто взорвался изнутри, – шепчет, наконец, она. Мой вопрос проигнорирован.

– Людмила Васильевна…

– Лучик будто взорвался изнутри, – повторяет она. Судя по голосу, Чубарова полностью выдохлась. Она уже перешла тот горный ручей быстрых фраз, когда чёрная вода переживаний бьёт в ноги, добралась до берега и без сил повалилась на сырые камни. – Я не могла его оставить… таким. Я сходила за лопатой, я… я его похоронила.

– Вы вернулись туда после такого?! – не сдерживаюсь я.