Дурные дети Перестройки

– Отдавай шмотки, мы знаем, что они у тебя. – И смотрят из темноты как на волка. Стенич давно про меня слухи распространял, что я сектант и чёрный маг. Проходят, видят шмотки стоят упакованные, как Вова их притащил. Ругаться и драться пришли, до чего Стенич накрутил батю Вовиного! Не ожидал от него. Забрали, что действительно ценное, и ушли. Мне, главное, куртку военную оставили, шведскую, зима была, а у меня всё в заторче было.

* * *

Прошёл месяц или два, вышел Вова. В этот же день ко мне с предъявами:

– Где шмотки, ты батьке не всё отдал?

Я прихуел, конечно. Пустил его. Он всю свою самопальную лабуду собрал, книжки и куртку, смотрю, берёт.

– Вова, оставь куртку потаскать. А то зима, у меня нет нихуя, все шмотки тебе вернул, а куртку притормози хоть на время. Мне ширево морочить, «пассажиров катать», воровать, а если ходить обсосом, так нихуя не намутишь, сразу выпаливают.

– Не-не-не, не могу, мне самому надо! – и шкерится сразу, съёбывает. Хотя родители ему после психушки всё новое купили, типа всё дурное оставим в прошлом, и в новую жизнь с новым Вовой в новых шмотках. Ну ладно, думаю, сука, успехов тебе.

Через пару дней смотрю, ещё какая-то его поебота, документы от телека и плеера. Плеер-то он Купцу отдал, так же как мне, но, как я выяснил, приссал забирать, и папа со Стеничем тоже приссали к одноглазому ветерану Афганской кампании с дурацкими вопросами приставать, ну-ну.

Звоню Вове, говорю:

– Документы то нужны?

– Нужны-нужны. Принеси, пожалуйста.

Приношу доки. Вдруг его батон видит меня на лестнице, и давай кидаться. Мол, подонок я, чёрный маг, да здравствует Стеничевская пропаганда, и всякое такое кричит. Я, конечно, подонок, я всё понимаю – надо было Вову конкретней пасти, когда он маковую солому и поганки килошниками в духовке сушил у всей семьи на глазах. Короче, сказал ему, что ещё две минуты, и оставлю их семейство навсегда.

– Вова, выручи курткой, у тебя их до хуя, а мне таскать нечего, последний раз прошу. Оставь о себе хорошее воспоминание.

– Ты заебал, хуй тебе, а не куртка! Я в ней работать буду.

– Отольётся тебе, Вова, это говном, что ты охуеешь, сука, запомни мои слова.

– Да-да, пока, – и дверь закрыл.

* * *

Побрёл я с копеечками на секонд-хенд на Удельную, купил себе уебанское клетчатое пальто, за пять, что ли, рублей. Очень мне было плохо тогда, противно было это пальто таскать, по этому поводу даже гоголевскую «Шинель» перечитал в припадке духовно-физического единения с Акакием Акакиевичем. Через неделю обновлённый Вова снова развёл костёр и напал на врача, снова дурка на два месяца.

Через месяц Вова пришёл на сутки из «Скворцов» домой, помыться. Позвал в гости, и я зачем-то пошёл. Орёт музыка, дверь в квартиру открыта нараспашку, Вова курит Marlboro Gold на лестнице. Говорит, что проходит спецподготовку для наёмных убийц, ага.

– Ты думаешь, это дурка? Нихуя, там столько нормальных людей. Скоро у меня всё будет, джип будет, мы там курим только Marlboro Gold – наёмные убийства, вот наше дело! Нас там столько! Реальных пацанов, которым теперь ничего не будет, кроме справки. Я теперь Бог!

– Бог ведь говорит «Не убий» вроде?

– Это людям говорится, вам, рабам. Или тебе, может, понятнее будет – я днём Бог, а ночью дьявол! Как Инь и Ян, читал Кастанеду? Тональ и нагуаль. Я понял непостижимое, оно аморально, и теперь у меня с ним нет никаких границ, Единая Воля.

Я всё понял и просто ушёл поскорее, стараясь не пересечься с папой и мамой.

* * *

То ли май, то ли июнь. Заходит Стенич, который тоже много раз захлопывал передо мной дверь, пытался душить и поливал говном в глаза и за, привёл с собой Вову. Вова тихий, очередной раз после больницы, вроде вменяемый. Пошли гулять в Удельный парк, как раньше. Разговор не клеится, а надо. Стенич говорит тему, с которой они зашли.

– Хуёвое у нас общение, и всем оно вредно. Вове от него плохо, мне тоже, тебе, наверное, тоже. Мог бы ты больше не звонить нам, и мы тебе тоже не будем. Давай прекратим общение.

На душе камень не только от Вовиного сумасшествия, корни которого в его семейных травмах, осложнённых съеденными килограммами сушёных поганок. Плохо от психиатрического рецидивиста Стенича, превратившегося из остроумного, самоироничного панка в законченного параноика, – но одновременно светило солнце, начиналось лето, и поскольку всем было нечего сказать, никто ничего и не говорил. Все трое остро чувствовали, что развязывается наш кармический узел, и стёжки-дорожки наши, возможно, расходятся навсегда.