Душа Японии

«Тенши-сама го-симпай!» — Сын неба объят великой печалью!

В городе жуткая тишина, будто случилось народное бедствие. Даже странствующие разносчики выкрикивают товар тише обыкновенного. Закрыты театры, увеселительные заведения, выставки, даже цветочные киоски. Не слышно пиров; даже в царстве гейш умолкли звуки самизена. В больших ресторанах не видно празднично накрытых столов, редкие посетители говорят вполголоса, нет обычной улыбки на лицах прохожих. Всюду вывешены объявления, что пиры и увеселения отложены на неопределенное время.

Что же случилось? Потрясающее несчастие, народное бедствие, ужасное землетрясение? Разрушена столица? Объявлена война?

Ничего подобного. Одно лишь известие о царской печали вызвало всюду, во всех городах всей страны, печаль народа, — доказательство глубокого созвучия между народом и его властелином. И следствием этого созвучия является всеобщее непосредственное желание загладить обиду, отомстить за злодейство.

Разнообразны проявления этих чувств, но они в большинстве случаев исходят непосредственно из глубины сердца и захватывают своей простотой. Отовсюду шлют царскому гостю письма, сочувственные телеграммы, своеобразные подарки. Богатые и бедняки отдают раненому цесаревичу самое драгоценное, что есть в доме, что хранится по наследству.

Царю готовят несчетные послания, — и все это от частных лиц, добровольно.

Вот добрый старый купец приходит ко мне с просьбой сочинить на французском языке телеграмму, выражающую глубокую скорбь всех граждан по поводу покушения на жизнь цесаревича, — телеграмму императору всея Руси. Я стараюсь сделать все, что могу, но уверяю его, что совершенно не знаю, как составляют телеграммы на Высочайшее имя.

— Это ничего не значит, — говорит он, — мы пошлем телеграмму японскому посланнику в Санкт-Петербург, — он исправит ошибки.

Я спрашиваю его, отдает ли он себе отчет, сколько стоит такое послание. Оказывается, да: немного более ста иен — сумма значительная для маленького купца в Мацуэ.

Несколько суровых старых самураев отнеслись к случившемуся менее любовно и кротко. Сановнику, приставленному к особе цесаревича, они с нарочным посылают драгоценную саблю и категорическое требование доказать свое мужество и горе, как подобает самураю, совершив тотчас же над собой харакири.

Ведь у этого народа, как и у его синтоистских богов, двойственная душа. У него Ниги-Митама и Ара-Митама — дух нежный и дух суровый. Нежный дух хочет лишь искупления, суровый дух требует мести. И всюду теперь в темном сознании народа чувствуется таинственная вибрация этих двух противоположных импульсов, как двух электрических токов.

Далеко в Канагаве в доме зажиточной семьи жила молодая девушка, служанка по имени Юко; Юко — самурайское имя прежних времен и означает оно бесстрашие.

Сорок миллионов печалятся, но она более всех. Как и почему — этого никогда вполне не понять западному уму. Мы можем иметь лишь слабое представление о чувствах и побуждениях, руководящих ею; душа хорошей японской девушки нам лишь отчасти понятна. В ней скрытая любовь, глубокая, молчаливая; нетронутая невинность, чистая как лотос, ее буддийский символ; чувствительность в ней нежная, как белоснежный налет сливового цвета; презрение к смерти — наследие самураев, — облеченное в кротость, чарующую, как мелодия; глубокая, простая, сердечная вера, делающая богов и Будду друзьями, к которым без страха можно обращаться за всем, о чем просить позволяет японская вежливость. Но все это под властью одного чувства, которому ни на одном западном языке нет названия.

Слово «верность» слишком бледно; это скорее мистическая экзальтация, преданность, поклонение без границ и без меры, желание отдаться всецело, пожертвовать собою для Тенши-сама.

Это чувство сверхиндивидуально. В нем нетленная сила и вечная воля сонма духов, касающихся ее жизни и длинной вереницей уходящих в глубокую тьму забытых времен. А Юко — лишь греза духов, отражение прежних времен, непохожих на наши; в те времена в течение бесчисленных веков все жили, чувствовали и мыслили как один, иначе, отлично от нас.

«Тенши-сама го-симпай».

И девушку охватило жгучее желание что-нибудь дать; желание непреодолимое, но безнадежное: ведь у нее ничего не было, кроме крошечных сбережений от ее заработка.

Но жажда растет и не дает ей покоя. Ночью она думает, мечтает, спрашивает, а умершие отвечают за нее.

— Что я могу дать, чтобы усыпить печаль Великого?

— Себя, — отвечают безмолвные голоса.

— Но как? — с удивлением вопрошает она.

— Родителей у тебя нет, на твоей обязанности не лежит приносить жертвы умершим. Так будь же ты нашей жертвой! Отдать жизнь для Великого — высшая радость, святейший долг.

— Где? — вопрошает она.

— В Сайкио, — отвечают безмолвные голоса, — под вратами тех, кои по старому обычаю обрекали себя на смерть!..