Душа моя Павел

– Не, зачем? Сам ушел. Надоело. – Сыроед поискал, куда стряхнуть пепел, и, не найдя ничего подходящего, стряхнул на пол. – Сизое всё оказалось, тухлое. Нас как-то собрали и говорят: план-сетку надо утверждать.

– Кого? Авоську?

– Таблицу, дурик. Это значит, на каждый день мероприятие придумать и чтобы все дни были заполнены. Я говорю им: но ведь так же не может быть, чтобы каждый день. А они: ты напиши, парень, чего-нибудь, а проводить необязательно. Главное, галку поставить и в отчете написать. И я так тогда расстроился. Я же к ним всей душой, всерьез, а они мне туфту свою. Даже жалеть стал, что в такое скучное время живу. То ли дело раньше: дан приказ ему на запад, ей в другую сторону, комсомольцы-добровольцы, пионеры-герои, целина, энтузиазм. Я им завидовал, ей-богу, жизнью мечтал пожертвовать. Рассказал однажды об этом училке по истории. А та мне: да как ты можешь так говорить, да эти герои за наше будущее жизни отдали, вот за таких как ты, а ты оскорбляешь их память, не ценишь того, что для вас делается. А я так думаю: если б они увидали, как мы тут живем, то новую революцию затеяли бы и всех нынешних коммуняк удавили бы.

Павлик хотел было возразить, но не знал как. А Сыроед и не ждал пока никаких возражений:

– Смешной был. Ночью иногда проснусь и представлю себе какой-нибудь последний бой: голова у меня перевязана, кровь сочится, а в руках – последняя граната. Или, знаете, хотел испанский учить. Думал, у нас прогнило, зато там полыхает по-настоящему. Это после того, как я в «Артеке», – оживился Сыроед, он, кажется, уже забыл, с чего начал и к чему вел, совсем разошелся и спать не собирался, а просто поболтать хотел, – с латинами познакомился.

– Не с латинками?

– Да не, я еще маленький тогда был, – и что-то очень нежное, незащищенное мелькнуло на его красивом лице. – И классные парни оказались. Чилийцы. Партизаны. Миристы. Партия у них такая была, «МИР» называлась, движение революционных левых, единственные, кто против Пиночета с оружием в руках воевал.

– Дети воевали? – оценил ситуацию Бодуэн.

– Дети тоже. Их потом переправили через аргентинскую границу и в «Артек». А там натурально режим. Ели, купались, вставали, спать ложились, в снайперов играли, это игра такая артековская типа вышибал, – пояснил он, – и всё по свистку. Ну а герильеросы на все правила клали с прибором. Их к начальнику лагеря вызывают, он им про распорядок дня талдычит, а они ему: дядя, мы вот сюда приехали на месяц, а потом к себе вернемся и нас там всех, может, поубивают или посадят. А ты говоришь, абсолют. Дай уж нам отдохнуть по-человечески. От них и отстали. А я так хотел с ними уехать в эту Чилю и за свободу воевать, прямо не в себе был, оттого что нельзя, а пиши вместо этого план мероприятий и проводи политинформации.

Сыроед замолчал.

– И это всё? – спросил Бокренок разочарованно.

– Как-то не густо для антисоветского зачета, – согласился Данила.

– Нет, не всё, – вспомнил Сыроед. Он именно что не рассказывал, а вспоминал давно забытое, и ему нравилось вспоминать, и Павлику был благодарен за то, что тот помог эти воспоминания извлечь. – Там в «Артеке» одна подлянка случилась. У нас вожатый был, Саня, заводной такой. Придумал музыкальную композицию – солидарность с народом Чили. Ну, там, Сальвадор Альенде, Пабло Неруда, Виктор Хара, все дела. Мы стихи читали, песни пели, кулаки сжимали, кричалки орали, а в конце встали вокруг чилийского флага и на этот флаг рукой указываем: глядите, как мы всей планетой солидарны с народом Чили, который героически борется с фашистской диктатурой. Замучил нас гад репетициями хуже Пиночета, но, когда мы это показали, нам так хлопали и орали. И чилийцы нам были благодарны. И все прочие. И даже израильтяне с арабами вместе пели, хотя поначалу отказывались, но Саня их убедил, что все дети должны дружить против зла. И мы такие счастливые все были. Вот такие.

Он снял со стены расстроенную гитару и, старательно выговаривая слова, стал сначала петь, а потом выкрикивать на неизвестном Павлику языке что-то бодрое, незнакомое, волнующее про эль пуэбло унидо хамас сэра венсидо, но песня Непомилуеву понравилась, и, как тогда у костра, он подумал, что человек, который такую песню так поет, не врет.

– Не забыл, – сказал Сыроед застенчиво. – Думал, что забыл, а всплыло.

– А я думал, ты только блатные исполнять горазд, – покачал головой Данила: ему песня тоже очень понравилась. И даже Бодуэну понравилась, он только не понял, при чем тут ХАМАС, и насторожился, но Данила ему наперед объяснил, что это не тот ХАМАС, а другой.

– Ну и чего, всё хорошо, значит? – сказал наконец свое слово Павлик, против воли любуясь Сыроедом. – Это же всё наше, интернациональное. И Саня твой молодец. Настоящий советский человек. За что ж ты тогда нас не любишь?

– Отлично, – процедил Сыроед и отложил гитару. – Через три дня привозят в лагерь «Пионерскую… сука… правду». И на самой первой странице фотография во всю полосу. Стоим мы, дети разных народов, руки протянули, сука, к флагу.

– А без суки можно?