Душа моя Павел

– Какую проблемку? – насупился Бодуэн, и от обиды лицо его стало еще более умным.

– Да хотя бы такую, что раз тебе западло взносы платить, к Сущу на лекции бегать и на семинарах у него пургу нести, ну так выйди из комсомола и никуда не ходи. Отчислят – значит отчислят. По крайней мере так будет честнее. А может, и не отчислят, ты же у нас светило, за тебя кафедра вступится. А то и деканат. Там ценят умных и любознательных. Но пупс, хоть и пентюх неразвитый, за твои моральные страдания и перспективы отвечать не обязан.

Бодуэн изготовился к ответу, но Сыроед не дал ему и рта раскрыть:

– А что касается этой, как ты говоришь, сволочи, то, я тебя умоляю, она его первая испугается, и твоя старушка тут ни при чем. Малой сам скоро ударится, и очень больно ударится. И если не рехнется от впечатлений, то либо скурвится через год, перейдет вон к тем, – кивнул он за стенку, где уже давно спали беззубые оппортунисты, – и станет их продажнее и лицемернее вместе взятых.

– Либо? – заинтересовался Бокренок.

– Нас переплюнет. А что? Я не удивлюсь. Малыш просто в развитии подзадержался, хотя и вымахал под потолок. Я ведь тоже не всю жизнь хулиганом был и с купавинскими пацанами на гидре дрался. Я, между прочим, в школе до седьмого класса активистом числился, макулатуру собирал и металлолом. Однажды меня чуть трубой стальной не переехало.

– А при чем тут ты? – спросил Бодуэн недовольно.

– Как это при чем? – удивился Сыроед. – Он же спросил, что плохого сделала мне моя страна, вот я и объясняю. А если не объясню, он по лицу мне даст. Вы поглядите на этого бугая. Богачу кто, думаете, фингалов наставил?

– Ромка с лошади упал, – сказал Данила и антисоветски улыбнулся.

– С лошади, Даня, Алексей Степаныч упал, – принял подачу Сыроед, – а бригадира нашего этот… м-м-м… чудак за что-то отлупил, а за что – никто так и не знает. Ты вот спроси его. Ты зачем Богача избил? Молчит. Он, может, псих, больной на голову, а мы его тут раздражаем. Он тебя убьет, и ничего ему за это не будет, потому что у него справка из всех диспансеров есть. Справку, Непомилуев, покажи! – потребовал он строго.

Павлику захотелось исчезнуть, перестать быть или как вариант потушить свет и залезть обратно под одеяло, он уже страшно жалел, что привязался к этим глумливым гуманитариям со своими ненужными вопросами, но Сыроеду неожиданно понравилось новое развлечение.

– Так что теперь у нас, господа, один выход: каждый из нас перед пупсом должен отчитаться, за что он лично не любит советскую родину. И мне кажется, что это очень правильная постановка вопроса. Как у нас в Углях говорят, за базар надо отвечать.

Подмена флага

Сыроед потянулся, вытащил из пачки сигарету, смазал ее пахучим вьетнамским бальзамом «Звездочка» и закурил. Он полюбил в тот год курить сигареты с ментолом Salem, которые, как и финскую колбасу, завезли к Олимпиаде, и теперь компенсировал отсутствие Salem доморощенным «Пегасом» со «Звездочкой». Говорили, что курить такие сигареты страшно вредно, но Сыроеду было плевать: жизнь впереди была еще долгая-предолгая, а здоровье неисчерпаемое. Бодуэн поморщился – не любил, когда в комнате курили, особенно перед сном, – но если бы он сделал Эдику замечание, то все решили бы, что это из-за личной обиды.

– Так вот, Паулино, меня моя страна родная ржавой трубой в детстве переехала. И шрам от нее навсегда остался. А я из-за этого, может, всю жизнь комплексую.

– Врешь, – моментально отбил Бокренок.

– Почему вру? Я в «Артек» потом бесплатно ездил. В дружину «Лесная».

– Из-за шрама?

– Из-за личных успехов и достижений.

– Ты? – удивился Данила.

– А чего? – взбодрился Сыроед. – Им же надо было иногда кого-то рабоче-крестьянского отправлять. Не всё ж своих сынков. Вот меня и отправили. В международную смену, между прочим. На детский фестиваль «Пусть всегда будет солнце!». Я там впервые иностранцев увидел. Нет, Бокренок, вот теперь вру, – поправился он. – Первый раз – в Москве в метро. Меня мать в цирк повезла, а в вагон негр вошел. Мама говорит: «Уступи ему место, сынок». Я ее спрашиваю: «Зачем?» А она говорит: «Чтобы он не подумал, что мы расисты».

– И ты уступил?

– А то! Я ж не американец какой-нибудь. А в отряде у нас сын председателя колхоза из Узбекистана по фамилии Хван был, кореец такой спесивый, а потом ничего, это он просто стеснялся, оказывается, а так нормальный пацан. А еще сын первого секретаря райкома партии из Осетии, внучка писателя деревенского с метро «Аэропорт», генеральские детки, три тоголезца, два француза, ну и я один такой. Зато самый активный. Как какое мероприятие – вот он я, Эдичка. Не, но там прикольно было, в «Артеке», – сказал Сыроед мечтательно. – Я не жалею. Кормили хорошо, кино через день показывали. И вообще всё по уму делали. Дети ходят в одной форме, едят одно и то же, и, кто твой папа, по большому счету всем по барабану. Мы потом еще с ребятами несколько лет переписывались.

– А почему ж ты шпаной тогда стал? Сейчас, гляди бы, в райкоме где-нибудь сидел, а не в Анастасьине грязь месил. Или выгнали тебя из активистов? – усмехнулся Бодуэн.