Душа моя Павел

– А мне такой нравится, – развеселился Сыроед. – Мужик приходит в ресторан: «Пожалуйста, кофе, рюмку коньяка и газету “Правда”». Официант ему: «Кофе и коньяк принесу, а газету “Правда” вчера закрыли». Мужик: «Вы не поняли. Мне, пожалуйста, кофе, рюмку коньяка и газету “Правда”». Официант: «Кофе и коньяк принесу, а газета “Правда” со вчерашнего дня не выходит». Мужик в третий раз: «Кофе, коньяк и газету “Правда”». Официант: «Я же говорю вам, сударь: газету “Правда” закрыли, советской власти больше нет». Мужик ему мечтательно: «А вы говорите, говорите, говорите».

«Хрена вам, – подумал Павлик, – не закроют советскую власть, не дождетесь. Вас всех раньше прикроют». Но молчал, не вязался, не поддавался на провокации, а только вздрагивал, как от ударов втемную, пока однажды не почувствовал, что не может больше терпеть.

– Что плохого сделала вам моя страна? – спросил он дрожащим голосом и, вскочив с постели, включил свет. Они зажмурились, а когда открыли глаза, то он стоял над ними в сиреневых трусах и майке, во весь рост, почти что упираясь головой в потолок, за ним висела карта СССР, и Непомилуев был похож на вратаря, защищавшего это огромное пространство от вероломного нападения. – Объясните мне, что лично вам она сделала плохого? – повторил Павлик и сжал кулаки. – Отвечайте мне по очереди каждый! Ты, ты, ты и ты! – показывал он на них пальцами, как красноармеец со знаменитого плаката, и багровые прыщи на его физиономии злобно переливались.

Они посмотрели на него задумчиво и даже с какой-то печалью, что ли. И долго никто не решался заговорить первым.

– А знаешь, парень, – произнес наконец Бодуэн. – Я тебе иногда завидую.

– Смеетесь вы все надо мной опять! – вскричал Непомилуев. – Я вас на дуэль вызову поочередно.

– Батюшки, какие слова-то мы знаем, – покачал головой Сыроед.

– «Трех мушкетеров» читал, – сказал Бокренок авторитетно.

– Не, выше бери. «Огненного ангела». Настоящий акнеист.

– Кто? Ха-ха! Пять баллов, Эдька! Akne ist!

Павлик почувствовал, как потемнели и налились яростью его глаза; еще мгновение – и он разорил бы эту комнату и ее жестоких, бессердечных обитателей, но его опередил Бодуэн.

– Ну-ка хватит ржать, недоумки! Не смешно всё это. Дальше носа своего не видят! А ты сядь и не мельтеши! Я с тобой серьезно говорить намерен, – приказал Бодуэн, словно угадав тайное желание мальчика. – Ты ведь сам не понимаешь, как тебе повезло. Ты станешь идеальным факультетским болванчиком, дружок, да-да. Тебе не надо будет лгать, лицемерить, фальшивить. Тебе не придется думать одно, а говорить другое. Ты не будешь выбирать, с кем можно быть откровенным, а с кем нет. Истуканчиком с горящими глазами станешь ты ходить на лекции по капээсэсне, выступать на комсомольских собраниях, конспектировать классиков марксизма, изучать соцреализм, и всё тебе будет по кайфу. Ты не станешь искать границы компромиссов и мучиться угрызениями совести. Тебе не придется убеждать самого себя, что ты лжешь потому, что у тебя якобы нет другого выхода. Ты не будешь опасаться, что кто-нибудь на тебя донесет, зато сам будешь радостно всех закладывать и считать, что поступаешь правильно. И даже если сейчас ты безобиден, то долго это не продлится. Они тебя натаскают, о, будь уверен! И объяснят, для чего тебя взяли. Отважный, спокойный, уверенный в себе, ты будешь ходить по этажам стекляшки и сам не заметишь, как превратишься в сучонка, которого обучили нападать на всё новое, талантливое и независимое. И все порядочные люди будут от тебя шарахаться, всякая дрянь – перед тобою заискивать, и ты будешь раздуваться и раздуваться от собственной важности, пока не лопнешь вместе со своими чирьями, а вся партийная сволочь во главе с Сущом, которая сама не знает, что ей делать и на кого надеяться, воспрянет, как старая полковая лошадь, когда тебя увидит, и воскликнет: нет, еще не всё потеряно, не зря мы поднимали красное знамя Октября!

– Может, спать будем, а? – жалобно попросил Бокренок, а Данила вздохнул и достал из-под подушки словарь, потому что знал: если Бодуэн завелся, то его уже ничем не остановить.

– И они не позволят прогнать тебя с факультета за слабую латынь и никакой старослав, а у тебя, поверь мне, не получится их выучить («Получится!» – стиснул зубы Павлик), но тебе всё это простят за твою якобы идейность, за одно то, что ты в их глазах – наследник. Да, дитя, ничто не нарушит твоего тупого целомудрия и подлого покоя, и ты выйдешь из этих стен таким же невинным, каким сюда пришел. А что еще хуже – они поставят тебя надсмотрщиком над самым покуда еще свободным факультетом, и ты его погубишь, когда радостно примешься всех несогласных с тобою гнобить и жечь на костре, как та старушка, что Яну Гусу вязанку дров в огонь подкинула. А вам, дурачье безмозглое, он этого акнеиста припомнит и в первый черед вас поганой метлой погонит.

– Ерунда, – возразил Сыроед лениво и потянулся. – Тебе, Гришка, на митингах надо подрабатывать. А ежели ты, бедняжка, нашел себе проблемку и мучаешься, то это твое личное дело.