Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

— Не надо, Изабель, — мягко просит он ее, выловив как-то ночью в коридоре. Настолько мягко, что ей кажется, что не умеет он так говорить. — Не делай этого.

Ей проще накрыть его губы своими, притянув Алека ближе к себе за шею. Прижать к стене и запустить язык к нему в рот. Проще, чем слышать, как он ее жалеет. Она бежит. Бежит от себя. От себя настоящей. И еще, наверное, немного от него. Ведь он знает ее настоящую, знает слишком хорошо, чтобы поверить в новую, отчасти фальшивую ее копию. И есть лишь одно, за что Изабель практически ненавидит старшего брата. За то, что он позволяет ей все это, за то, что тянет ближе к себе, за то, что теснее прижимается губами к ее губам. За то, что позволяет врать себе, хотя прекрасно знает, что это вранье.

Изабель хочется истерично всхохотнуть матери в лицо, когда та говорит, что гордится ей. Что впервые за долгое время ее дочь ведет себя достойно. Так, как и полагается настоящей охотнице. Потому что от нее не несет перегаром, табачным дымом или травкой. Потому что ночи она проводит или в своей комнате, или на рейдах. Достойно. Так, как Мариза и хотела всегда. Изабель держится из последних сил, чтобы не захохотать так дико и безумно. Потому что в эту самую минуту в ее кровати досыпает ее брат. Полностью обнаженный и отчасти вымотанный их утренним марафоном. Ей хочется заорать матери в лицо — прямо на весь Институт — о том, насколько хуже она стала. О том, что в ней теперь нет ни грамма клише. О том, что ее единственное спасение — объятья Алека. Во всех возможных формах. Вместо этого она лишь закусывает внутреннюю часть щеки и снова улыбается.

Лишь так же продолжает врать всем вокруг, что повзрослела окончательно. Что избавилась от детской инфантильности и наивности, которая была совсем не в возрасте заключена. И ей практически гордятся. Джейсу непривычно видеть ее такой, но он дружески хлопает ее по плечу и говорит, что она молодец. Клэри вообще невдомек, что происходит. Клэри совсем не знает настоящую Изабель. Ни на йоту. А Саймон все так же смотрит на нее влюбленными глазами. Так, что еще немного и пойдут слюни. Для него она все равно идеальная.

И один только Алек повторяет раз в тысячный, наверное:

— Не надо, Из. Прекращай ты все это.

Она совсем не знает, почему он до сих пор не пустил все на самотек. Почему не поверил в одну из фальшивых улыбок или хотя бы не сделал вид, что поверил. Потому что папа точно делает вид, что поверил. В этом она уверена. Почему Алек не может поступить, как папа? Почему не может бросить ее, развернуться и уйти? У него своих драм хватает. Своих проблем и той же работы.

Ночами, когда он давно уже спит, она прижимается к нему ближе. Носом куда-то в плечо. И совершенно не думает о том, что все эти обманки, маски, что она, как самая в мире примерная девочка, носит с ужасающим постоянством, срываются с окончанием дня. Обманывать Алека она так и не научилась, как бы ни старалась. А если совсем честно, то она и не старается. Ей необходимо, чтобы хотя бы он знал ее настоящую. Со всеми вычурными нарядами, ярким, но красивым макияжем, каблуками. И даже с флиртом, совершенно незначительным флиртом, который всегда рядом с ней, стоит только какому-то представителю мужского пола обратить на нее внимание. Потому что Алек не осуждает. Потому что Алек ни разу не назвал ее шлюхой, как бы больно она ему ни делала.

А она делала ему очень больно. Слишком часто. И иногда даже специально — что хуже всего.

Возможно, теперь Изабель Лайтвуд ужасно далека от клишированности. От штампованности и особого стандарта. Возможно, в ней что-то и треснуло навсегда. Но она все еще может дышать. Не полной грудью, не так легко, но может. Ей не нужно говорить что-то особенное. Не нужно кричать или доказывать. Просто, когда слезы уже стоят на глазах и сдерживать их нет никаких сил, стоит ворваться в офис к старшему брату и кинуться ему на шею. Чтобы никто больше не видел ее слез. И все его любимые отчеты, все эти демоны, войны, Валентин, Конклав, даже родители — все летит куда подальше, когда он молча гладит ее по голове и успокаивает одним своим присутствием. Прижимается к нему она совсем не так, как положено сестрам. И солеными от слез губами находит его губы.

Ей должно быть стыдно. Мерзко и гадко. Потому что все же мать права. Она шлюха. До мозга костей. Ведь только шлюха могла затащить своего брата в постель и удобно устраиваться под ним всякий раз, когда захочет. Ей не стыдно совсем. Не стыдно, потому что она не выкинет его из своей жизни, когда станет лучше. Не заберет с утра свои стринги, оставив после себя только красный след помады на зеркале, не выпорхнет в открытую дверь. И пускай всего этого она ему не говорит, но ей хочется верить, что он понимает все это без слов.