Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

Информацию приходится собирать по крупицам. А мама еще и странно косится на нее, когда выдает какие-то фразы. И ведет себя так, будто они уже говорили об этом. Те несколько часов после того, как она пришла в себя, вспомнить так и не удается. Возможно, все самое необходимое тогда и произошло.

Сестра Люка умерла. Она была там же. И после этой новости Изабель не может и пары секунд выждать, тут же выпаливает:

— Где Алек?

Мариза головой качает обреченно, и сначала это даже пугает. Пока она не говорит:

— Шансов вернуть его нет. Переродок, что так похож на моего сына и твоего брата внешне, сейчас в подвале. На втором уровне. В третьем отсеке. Там несколько особо прочных клеток и всего пара бывших обитателей Института. От них необходимо избавиться в течение ближайших суток. Время дано на то, чтобы перепробовать всевозможные методы и подходы к прочистке организма от демонической крови. Сама понимаешь, это вроде лабораторного эксперимента.

Изабель не дослушивает. Ей не хочется слушать. Ей так паршиво, будто бы что-то перевернулось резко и внезапно. А еще стойкое чувство, что ее семья предала собственного сына. Не должно так быть. Только не они. Они не имеют права вот так сложить руки и сдаться. Это все еще Алек, неужели они слепые?

Она сидит с ним часа три. Чтобы отбежать минут на пятнадцать что-то перекусить и снова вернуться. И все это время он даже не смотрит на нее. Она для него пустое место. Она для него не существует. А Изабель чувствует себя полной дурой, потому что все никак не может заткнуться.

— Помнишь, как я порвала твой учебник? — и очередная глупая история.

— Мне так жаль, что тебе приходилось вечно покрывать меня перед родителями, — и очередная бессмысленная попытка достучаться до него.

— Ты не можешь стать кем-то другим. Только не ты, Алек. Я тебя слишком хорошо знаю, — и очередное холодное молчание в ответ.

Ей больно говорить, ужасно больно хрипеть, но она все никак не может заткнуться. Все пытается вытащить его на поверхность. Для такого нужна колоссальная сила воли, но у Алека она ведь есть. Он справится, никакие манипуляции с кровью не смогут его сломать. Но взгляд у него пустой. Куда-то в пол, вниз. И кажется, что за все это время он не пошевелился ни разу. А Изабель уже почти на грани. Ей хочется ударить ладонями по решеткам и позволить себе зареветь. Нет, неправда. Ей хочется, чтобы он наконец узнал ее. Хочется ударить его ладонью по груди и сказать, что она почти поверила. Почти поверила, что война смогла отобрать его у нее. Хочется просто прижаться к нему, вцепиться к него руками и знать, что она все еще может ему доверять, что это все еще он.

В ушах будто какой-то хруст, когда она возвращается к родителям. Когда ее обнимает Макс и обеспокоенно спрашивает, когда же вернется Алек, куда делся его старший брат.

— Он больше не вернется, — отзывается Роберт.

И Изабель не знает, откуда в ней столько злости. Она ощетинивается, моментально кидает отцу озлобленное:

— Как ты можешь так говорить?

Роберт лишь качает головой, во взгляде то, что Изабель хочется видеть там меньше всего. Сожаление и смирение.

— Изабель, не при Максе, — упрекает ее отец, но упрек получается каким-то измученным, слабым. — Ты должна понимать все сама.

Они не правы. Все не правы. Не могут они быть правы. Потому что если хоть на секунду допустить мысль, что все они правы, то все сломается за считанные мгновения. Ее хрупкий и шаткий карточный домик. Тогда получается, что Изабель не помнит, когда видела своего брата в последний раз. Не помнит его последние слова. А так ведь не бывает, правда? Такие моменты ведь должны отпечатываться в сознании, потом на протяжении многих лет крутиться снова и снова и заставлять тосковать. Она не помнит и не может вспомнить. В памяти остается лишь утро.

Утро, когда просыпается в своей кровати, переворачивается на другой бок и упирается в тело брата. Ведет пальцами по скуле, будит. И первое, что слышит от него еще сонного:

— Это случилось снова, да?

Изабель улыбается и оставляет едва ощутимый след от поцелуя на его щеке.

— Не смей себя винить, понял?

Один и тот же разговор, повторяющийся уже раз в пятый, наверное. Вряд ли когда-нибудь ей удастся добиться того, что он не проходил через очередной поток вины и отрицания всякий раз после того, как они перейдут границы. Лишь бы не отталкивал от себя, а с остальным они справятся. В конце концов, с кровосмешением как-то можно жить.

— Когда начнется настоящая суматоха, будь осторожна, — говорит Алек уже позже, когда они оба одеваются. — Ты не Джейс, не суйся в гущу событий.

И она кидает ему в лицо его же футболку, усмехаясь. Потому что она воин, она не хуже них держит оружие в руках, и он не имеет права говорить ей, что делать.

Это не то воспоминание, о котором можно будет рассказать родителям. Друзьям. Кому-угодно. Да и это точно были не последние его слова. Ей бы вспомнить, но не получается. Она помнит только утро, а остальное — что-то серо-черное, взрывающееся, с запахом крови, пыли, пота.