Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

Может, и правда так. Но почему-то ровно в этот момент Изабель четко уверена в том, что рядом с братом спокойнее, тише. И эта мысль странная, будто за уши притянутая. Ну как с ним может быть спокойно, когда они постоянно рискуют попасться? Когда одно неверное движение, и все раскроется. Когда ревность Алека у него на лбу бегущей строкой прописана, а она сама, как бы сильно не заигрывалась в свои игры, порой слишком явно хочет прижаться к нему и содрать эту чертову рубашку, которая ей никогда не нравилась. Не может все тут быть спокойно. И уже тем более не может быть спокойнее, чем с Саймоном. Такой ей и нужен, наверное, по закону жанра: эдакий хороший соседский парень.

— У тебя точно все хорошо? — спрашивает Алек, чуть поворачивая и наклоняя голову в сторону ее лица. Как будто может поймать ее взгляд. А она знает, ей стоит только захотеть — до его губ пара сантиметров.

— Точно, — на выдохе и поднимает голову, которую словно тяжело оторвать от его плеча. И улыбается широко вдруг, почти со смехом: — Прекрати! Я и сама могу постоять за себя, если надо.

— Знаю, — как-то отстраненно.

Пауза. Она выдерживает паузу, хотя эта пауза им совсем не нужна, и без нее могут обойтись.

— Дашь мне несколько минут, чтобы накраситься и переодеться?

Непроизвольно, почти не задумываясь он целует ее в не накрашенные губы и только потом уходит. А Изабель замирает взглядом на закрывшейся двери еще на пару мгновений.

Ей бы перестать играть на два фронта, перестать создавать аляповатую конспирацию и путаться в своих ощущениях. И самое главное — перестать врать Саймону, который ничем это не заслужил. Перестать снова и снова испытывать выдержку брата, гуляя по ночам с вампиром. Ничего она не делает проще и правильнее, лишь усложняет. Усложняет и сама запутывается.

========== 12 ==========

Загнали себя. Они загнали себя в самый угол. В тупик, выхода из которого нет.

Настолько, что остается только прижаться спиной к этой стенке, вжаться в нее, где-то на подкорке сознания все еще надеясь, что она — эта жесткая, холодная стена — вдруг может испариться, исчезнуть, обернуться воздухом. И тогда они смогут сбежать, смогут спастись и снова прикинуться собой.

Прикинуться собой, не стать.

Дышит, как же ей блядски тяжело дышать. Легкие как будто щемит от каждого вздоха, Изабель лезет вперед, закрывает брата собой, смотрит матери четко в глаза. С вызовом, со злостью, а сама боится, как маленькая девочка, за руки его цепляется, едва сдерживает крики в глотке. Ей страшно встречаться взглядом с отцом. Ей страшно чувствовать его взгляд на себе. Ей бежать некуда, но она не позволит за все отвечать Алеку.

А он, кажется, умирает заживо. Чувствует запах собственного гниения.

Родители застали их в его комнате. Полуголыми. Спящими в одной кровати. Каждое слово — резким, болезненным ударом. Под дых, до одури. До черной пелены перед глазами. Он не может вдохнуть, он не может нормально вдохнуть. Лишь пытается одернуть Изабель, чтобы она не лезла на рожон.

И взгляд поднять не может. Смотрит тупым полубезумным взглядом в пол, куда-то под ноги отцу. И отсчитывает секунды до того, как от них останется пепел. Чертов пепел, как тот, что падает с кончика его сигарет. Язык прилипает к небу. А в ушах все еще звенит громкий, слишком громкий голос отца: «Одевайтесь. Я сказал: одевайтесь немедленно».

Пятнадцать минут прошло, пятнадцать. У матери уже руки не трясутся, она не хочет придушить их обоих голыми руками, они полностью одеты и стоят в ее кабинете. И Изабель дергается, будто через нее пропустили электрический ток, будто ударили собственным же кнутом, когда отец проворачивает ключ в двери. Хватается за руку Алека, ногтями больно впиваясь в предплечье. Он не реагирует. А у нее за грудиной прячется истерика, которую не выпускают лишь титанические усилия. Она рискует захлебнуться в этой истерике. В истерике и в криках на мать, что та не может так поступать с собственным сыном, что та убивает его, неужели не видит?

Не смеет и рта раскрыть.

Молча принимает звонкую пощечину, чуть носом шмыгает, когда мать пальцами впивается в скулы и заставляет смотреть себе в глаза. Изабель лишь чувствует, как ее рука беспомощно соскальзывает с руки брата, цепляясь за рукав.

— Это моя вина, — скулит она. Скулит. Как вшивая собака. Изабель Лайтвуд так не разговаривает, Изабель Лайтвуд так не умеет просто. — Не трогай его. Не смей обвинять его. Я сама отвечаю за то, в чьей кровати засыпаю, я сама решаю…