Душа моя рваная — вся тебе (СИ)

Его к ней пускают сразу же, хотя Алек уже готов сорваться на кого-то и банально проораться, хоть как-то выплеснуть эмоции.

— Прости.

Все, что он может ей сказать. Все, что приходит в голову.

— Прекрати извиняться, — практически шипит она на него.

А потом не сдерживает смешок. Скоро она не будет помнить ничего, скоро она не будет помнить и его, а все продолжает препираться. Ирония. Ирония, полностью отражающая все их взаимоотношения. И Изабель делает несколько шагов в его сторону, неудачно ставит ногу, чувствуя, как та чуть уходит в сторону на высоком каблуке.

— Черт, — бубнит она себе под нос и скидывает туфли.

Не хватало еще подвернуть ногу или сломать каблук. Конечно, она их больше никогда не наденет. Конечно, это последний раз, но все же.

— Я должен был что-то сделать, — говорит Алек.

Она его не слышит, не слушает. Прижимается к нему вплотную, руками шею обвивает, приходится подняться на носочки.

— Тихо, — шепчет она. — Тихо, ты пытался. Вы все пытались. Наверное, мне следовало лучше думать, с кем спать.

В мыслях горечь, а в словах откровенный яд. И он бы обязательно замкнулся в себе, в который раз отодвинул ее куда-то за пределы своих извечных стен, если бы не чертов приговор. Если бы не чертовы «но».

Словами она давно уже не просит, лишь прикосновениями. И ждет, дает ему самому переступить через установленные в голове принципы. Ждет, пока он не касается ее, пока руки не ложатся привычно-неправильно на талию. И она отчасти жалеет, что на ней это строгое и слишком закрытое платье, что он не может дотронуться прямо до кожи. Вплотную.

Они так стоят молча, пока он не целует ее. Пересохшими губами по идеально-ровно красной помаде, что размазывается моментально, въедаясь в его губы, отпечатываясь на подбородке. Последние попытки надышаться — вот и все.

И он звучит безумцем, когда между поцелуями говорит:

— Я не отдам тебя им.

Горькой усмешкой в его губы. Они оба знают, что все кончено. Они оба знают, что через пару часов от прежней Изабель Лайтвуд останется только тело и имя. А этого чертовски мало. Потому она и целует его так потерянно-отчаянно, потому позволяет углублять поцелуй и тянется к нему ближе.

Изабель не уличает Алека в неосознанной лжи. Могла бы, но не делает этого. Им всегда — с самого чертового начала — надо было за что-то цепляться. За обманчиво-нужную ложь. Фрагментарную, частичную, микроскопическую. Только на этой лжи они и держались. Она отстраняется, он тянется за ней инстинктивно, пальцами она накрывает его губы. И чуть вниз проводит, в последний раз вытирает следы своей помады с его кожи. Во взгляде теплота, такая снисходительная забота. Он бы хотел ненавидеть ее за этот взгляд. Он бы хотел, чтобы никогда чего-то подобного не было под кожей.

Она шепотом говорит, трудно различимо:

— Папа придет?

И он кивает. Кивает, только теперь подумав, что не стоило так бездумно целовать ее, когда в любой момент могут прийти родители.

— А Макс?

— Да, — и ее пальцы чуть сильнее нажимают на верхнюю губу, выбивая алый цвет.

— Хорошо, — еще мягче, с улыбкой.

Ему хочется что-то сказать, что-то ответить. Но в голове ни одного подходящего слова, потому он просто молчит. И она совершенно не злится на это молчание. Сжимает пальцами кофту у него под горлом, тянет на себя, лбом прижимается ко лбу, ластится кошкой, щекой по щеке. И глаза прикрывает. Она бы хотела его помнить. Обрывочными моментами. Такими рваными, чтобы ничего внятного. Одними ощущениями.

В глотке застревает чертово «отпусти-меня-пожалуйста-я-не-могу-больше». Вслух произнести этого Алек не может. Вместо этого сжимает ее в объятиях крепко, слишком крепко, потому что она невольно охает.

Скрип двери, они так и стоят еще несколько секунд. Ничего нет предосудительного, что брат и сестра обнимаются в последний раз. И все же Алек отпускает ее первым, хотя до последнего думает, что банально не сможет разжать руки, что мышцы сведет, заклинит. Изабель практически сразу же оказывается в объятиях Роберта, прячет запачканные помадой подушечки пальцев машинально. Потом Макс. Алек слышит, как голос у нее ломается всего на пару мгновений, когда она что-то нравоучительно говорит младшему брату и после целует того в лоб.

Роберт говорит:

— Ты умница.

Роберт говорит:

— Я всегда гордился тобой, принцесса.

И ей снова удается улыбнуться.

Изменница, преступница. Изабель Лайтвуд скоро исчезнет из этого мира, обратившись в отдаленно похожую на саму себя тень.

Мариза все же приходит. И это несколько удивляет. Они все начинают держаться так отстраненно, когда появляется ответственное лицо Конклава — не многим позже матери — и зачем-то снова зачитывает приговор. Изабель с ядовитой усмешкой ловит себя на том, что не будет помнить и слов в этом приговоре. Не будет помнить ничего. Интересно, а шрамы ее они тоже сведут? На месте рун ведь тоже останутся шрамы. Другие, новые. Ее красивое тело будет изуродовано по меркам Примитивных. Это в мире Сумеречных охотников отметины не портили, не превращали ее в жертву.