Душа за работой: от отчуждения к автономии

С того самого момента, как девятнадцать молодых арабов, взявших билеты на регулярные авиарейсы и принёсших себя в жертву, спровоцировали манхэттенский ад и положили начало первой из войн постсовременной эпохи, самоубийство сделалось главным действующим лицом истории человечества. Между тем нельзя сказать, что в былые времена самоубийство не становилось формой выражения радикального политического протеста. В 1904 году голландцы высадились на острове Бали, чтобы устроить там колонию. Индуистское население острова, гордившееся своей культурной особостью по отношению к остальным жителям архипелага, ожесточённо сопротивлялось вторжению колонизаторов. После многочисленных стычек голландцы стали готовиться к нападению на королевский дворец Денпассар. Облачённые в белые одежды раджа и его свита двинулись навстречу европейцам. В какой-то момент все, кто следовал на близком расстоянии за королём, извлекли шпаги и вонзили их себе в грудь, совершив ритуальное самоубийство, которое на языке бали именуется puputan. На глазах ошеломлённых захватчиков более девятисот балийцев покончили с собой. Этот случай произвёл глубоко травмирующее воздействие на голландский народ и спровоцировал кризис проводимой Нидерландами колониальной политики.

В конце второй мировой войны японские генералы приняли решение использовать самоубийство как оружие разрушения, а не просто как форму этического протеста. В тот период слово «камикадзе» (буквально: «божественный ветер») стало синонимом всеобщей мании самоуничтожения. Исследовательница Эмико Онуки-Тьерне показывает в своей книге «Истинная история японских камикадзе»⁸³, что молодые пилоты вовсе не были в восторге от уготованной им участи. Из публикуемых Онуки-Тьерне писем лётчиков следует, что камикадзе не соглашались на самоубийство, и что высшие военные чины (из них-то никто не покончил с собой) заставляли их делать вылеты на самолётах, топлива в которых было в обрез: его как раз хватало, чтобы добраться до цели (вражеское судно), но не на обратный полёт.

В чём разница между вдохновителем самоубийства и вдохновителем плановой бомбардировки; между шейхом, который отправляет отчаявшегося молодого человека устроить взрыв в толпе и погибнуть самому, и американским генералом, который отдаёт лётчику приказ сбросить бомбы на мирных жителей густонаселённого квартала?

Итак, феномен агрессивного самоубийства отнюдь не нов, но тот контекст, в каком он существует в наши дни, вызывает огромную тревогу. Не только потому, что при наличии необходимой воли и достаточных технических познаний у отдельного индивида имеется возможность изготовить средства уничтожения и разрушения, но и потому, что самоубийство является нынче не каким-то редким, маргинальным феноменом, но широко распространённым выражением характерного для современного мира отчаяния. У истоков самоубийства, как и любого проявления направленного на себя насилия, стоит не какое-то там политическое движение или военно-стратегическая цель, но человеческое страдание. Ему подвержены не только молодые исламисты, оно всё более превращается в превалирующий феномен современной субъективности.

Широкое распространение самоубийств во всех уголках планеты объясняется эпидемией злосчастья, охватившей весь мир в эпоху победоносного шествия капитализма. На каждом углу маячит реклама; в любой миг дня и ночи нас настигают послания о том, какую свободу несёт нам неограниченное потребление, как радостно обладать ценностями и одерживать верх в соревновании. В 1990-х годах капитализм мобилизовал огромную интеллектуальную, творческую и психическую энергию, чтобы внедрить сеть коллективного разума и наделить её ценностью. Между тем, подчинив человеческий интеллект безграничной и систематической эксплуатации, ускорение производства 1990-х годов создало условия для беспрецедентного психического срыва. Культуру прозака невозможно было отделить от возникновения «новой экономики». Сотни тысяч рабочих и менеджеров, занятых в капиталистическом производстве Запада, принимали бесконечное множество решений в состоянии вызванной химическим путём эйфории и психофармакологической зависимости. Однако человеческий организм не способен продолжительное время переносить химическую эйфорию и производственный фанатизм, так что в какой-то момент он начинал разрушаться. Как оно обычно и случается с пациентами, подверженными биполярному расстройству психики, за эйфорией последовала депрессия. То была долговременная депрессия, поразившая в самое сердце такие феномены человеческого поведения, как мотивированность, предприимчивость, самоуважение, влечение и сексапильность. Невозможно до конца осмыслить кризис «новой экономики», если не учитывать тот факт, что кризис этот совпал по времени с крахом прозака.