Два балета Джорджа Баланчина

Юрий Александрович и в самом деле открыл бутылку коньяка и налил из нее в свой высокий стакан довольно прилично. На душе у него стало более спокойно, поскольку, вверяя себя и Анджея Лидии Ивановне, он был уверен в том, что она непременно что-нибудь сделает, что-нибудь почти невозможное, но просьбу Юрия Александровича выполнит. Она обладала этим редкостным талантом — жить для своих друзей иногда в ущерб собственным интересам, даже собственной репутации, бывала часто используемой и в корыстных целях, это понимая и никогда не осуждая тех, кто порой злоупотреблял ее талантом. Мы не знаем наверное, умела ли Лидия Ивановна прощать. Скорее всего, не умела. Но она не была злопамятна или мстительна. Она была умна, и этого с нее было бы довольно, но она была еще и необыкновенно терпима к людям вообще, к друзьям в особенности. Внешне эта ее терпимость многими понималась как снисходительность, но сама Лидия Ивановна рассуждала примерно так: «Сделать другому пакость — дело хлопотное, но не слишком мудреное. Но другу помочь, когда он об этом просит, надо бы так, чтобы его ничем не унизить, не задеть его достоинства, не наплевать ему в душу. Иначе добро оборачивается элементарным свинством».

Менее чем через полчаса Лидия Ивановна вернулась к Юрию Александровичу «со всей необходимой информацией». Эту информацию она протянула ему в виде листа писчей бумаги: «Тут все, что вам надо».

— Но мне как-то неловко ему самому позвонить. Там могут быть родители. В конце концов это неприлично.

– Пожалуй, — согласилась Лидия Ивановна. И предложила: — Я сейчас ему сама позвоню. Если снимет трубку ваш Анджей, вы и будете разговаривать. Если нет, тогда...

– Тогда вы...

– Не учите меня жить, Юра, — сказала Лидия Ивановна с некоторым металлом в голосе, уже набирая ряд необходимых цифр и выходя на город К... К телефону подошла женщина, должно быть, мать Анджея: «Анджея нет дома. Он в училище. Что ему передать? Из Ленинграда? Вы кто — Раиса Максимовна Березкина?» На это Лидия Ивановна отвечала городу К...:

– Что-то вроде. Мы здесь волнуемся, как он добрался. Пусть он позвонит, когда вернется. Запишите номера двух телефонов. Записываете? Очень хорошо...

Закончив с городом К..., Лидия Ивановна поздравила Юрия Александровича, слегка захмелевшего, сильно уставшего за истекшие сутки и пожелавшего откланяться.

– Идите с Богом. Ежели Анджей позвонит сюда, я его попрошу перезвонить вам. Вы, надеюсь, будете все время дома?

– Конечно, Лидия Ивановна. Спасибо вам преогромное. За все.

– Ну, за все, допустим, не меня надо благодарить. Телефонируйте, мой милый. Да, и скажите вашей маме, что я ее навещу где- то в пятницу утром. Если муж к этому времени вернется, мы заедем вместе. — В прихожей она поцеловала Юрия Александровича нежнее прежнего в лоб и, уже выйдя из ее квартиры и дожидаясь лифта, Юрий Александрович услышал, как Лидия Ивановна запела, удаляясь в комнаты: «О любви не говори. О ней все сказано...»

Анджей позвонил только поздно вечером и между прочим сказал Юрию Александровичу:

– Завтра я вышлю вам несколько моих фотографий — сценических и репетиционных. Как получите, пожалуйста, позвоните. Я буду очень ждать. И вообще, сразу после девяти вечера я всегда дома. А сам я вам позвоню еще и завтра. Можно?

– Тебе, Анджей, все можно, — громко сказал Ирсанов и добавил тихо, как бы стесняясь своих слов, — Я ужасно тоскую, Анджей...

– И я. Я тоже скучаю.

– Спокойной ночи, мой Ангел.

– Спокойной ночи. До свидания.

Разговор с Анджеем умиротворил Ирсанова. Приняв прохладный душ и напившись крепкого чая, он совсем не думал сейчас о сне. Он облачился вместо халата в спортивный костюм и сел к письменному столу. Ему показалось, что он мог бы сейчас написать о двух балетах Джорджа Баланчина что-то вроде проникновенного эссе, но обмокнутое в синие чернила перо «уточка», какими писали лет тридцать назад старшеклассники, студенты и канцеляристы всех рангов и уровней и какими уже никто давным-давно не пишет даже на русских почтах и телеграфах, сообщило руке Ирсанова небывалую скорость и таким образом вырвалось за пределы намеченного автором жанра. За окнами комнаты Ирсанова дыбилась пенными волнами Нева, освещаемая желтизной воспетых поэтом фонарей, дул сильный петербургский ветер, раскачивая старые рамы, шевеля гардины. В этом ночном шуме Ирсанову чудилась небывалая музыка, и он спешил преобразить ее в небывалые прежде слова.

Канзас—Стокгольм—СПб, 1989—1991 годы

АНТИНОЙ ВО ЛЬДУ, ИЛИ МИР ГЕННАДИЯ ТРИФОНОВА

Алексей Пурин