Два долгих дня

…Когда Верба возвращался от начсанарма, день уже был в полном разгаре: солнца не было, но было очень светло, и свет, падающий с неба, отражался на ослепительно белом снегу, на инее, покрывающем ветви деревьев, и от этого становилось еще ярче, и Верба, пристально разглядывающий дорогу сквозь ветровое стекло своей «эмки», щурил глаза. После разговора с начсанармом настроение его заметно поднялось. Все страхи были позади. Нил Федорович очень боялся обвинения в единовластии, однако, вопреки его опасениям, начсанарм похвалил его, прибавив, что сам ничего другого не мог бы посоветовать. Вспомнив об этом. Верба облегченно вздохнул. Он уже приближался к госпиталю. Шофер круто повернул влево. Верба еще внимательнее посмотрел на дорогу: сразу за поворотом начинался прямой путь, с которого здание просматривалось как на ладони. Но что такое? Верба закрыл глаза, потом снова открыл их. Нет, это был не мираж. Он видел холм, а госпиталя на холме не было.

Машина подъезжала все ближе, и с каждым сантиметром пути Верба все отчетливее видел размах разразившейся в его отсутствие катастрофы: несколько перевернутых и искореженных автобусов для перевозки раненых, холм, заваленный кучей щебня, одинокая печная труба баньки у кладбища, в которой еще несколько часов назад Михайловский оперировал Райфельсбергера. Машина остановилась.

— Приехали, — глухо сказал шофер.

Верба вылез из кабины. Здание было снесено под корень. Уцелела лишь лестница, а вокруг нее, сколько хватало глаз, виднелись кучи бесформенных обломков, да кое-где среди них торчали тавровые балки, длинные водопроводные трубы, и, как громадные лезвия, стояли торчком железные листы, бывшие недавно крышей. И яркий, ослепительный свет веселого зимнего дня, словно неподкупный судья, придавал ослепительный блеск и ясность этой картине. Внезапно Верба словно ослеп. Он пристально смотрел на холм, но уже ничего не видел. Его глаза, словно у человека, лишившегося зрения, обратились как бы внутрь сознания. Перед ним поплыла вереница лиц: Вика Невская, Максим Борисенко, сгорбившийся Михайловский — таким он был, когда получил известие о гибели своей семьи; потом пошли медсестры: пожилые женщины вели под руки девочек, пришедших на фронт сразу со школьной скамьи; одни из них были грустны, другие почему-то чрезмерно веселились; они звонко хохотали и шли вприпрыжку и, кажется, не держи их за руки старые медсестры, побежали бы…

Кто-то положил Вербе на плечо увесистую руку. Обернувшись, он увидел Ермакова.

— Любуешься, мил человек? — злым голосом спросил он и уставился на Вербу своими глубоко сидящими глазами. На этот раз его лицо с приплюснутым носом казалось особенно грозным.

— Но ведь я это ненамеренно сделал, — выдавил из себя Нил Федорович.

Потом, еле передвигая ноги, он заковылял к сосне, вытаскивая негнущимися пальцами из кобуры пистолет.

— Брось сейчас же! — закричал Ермаков. — Ишь что придумал! Ты дурь эту выбей из головы! Каков храбрец! Нет, милок, так не пойдет. Трибунал — он все разберет. Там на вопли-сопли не рассчитывай. — Он поднял упавший в снег пистолет и, небрежно засунув его за поясной ремень, добавил: — Я мог был сам тебя хлопнуть, да не хочу руки марать. Да и удовольствие тебе доставлять не желаю. Потерпишь до суда.

— Нет сил у меня. Казни меня лучше здесь, — снимая шапку, прошептал Нил. Федорович. Хотел сказать это громко, но голос не повиновался ему.

— Не выйдет, — злобно ответил Ермаков. — И вообще — заткнись и топай за мной. Дурака нашел: думаешь, я не понимаю, что ты нарочно удрал из госпиталя!

По приказанию Ермакова Верба покорно сел в свою машину. Когда они уже собирались трогаться, вдруг откуда-то появилась мать партизана Андрейки — почему-то Верба угадал, что это именно она. Женщина замолотила в стекло машины.

— Убийца! — надсадно кричала она. — На сосне тебя мало повесить, а не на машине катать!

— Поехали, — приказал Ермаков шоферу, — а то сейчас от Вербы останутся рожки да ножки. Русские женщины в гневе страшны.

— …Расскажите о своей жизни и интересах, — сказал следователь.

— Я в детстве всегда был сорвиголова, драчун, — ответил Верба. — Любил острые ощущения. Ставил рекорды по прыжкам с трамплина, любил, чтобы ветер свистел в ушах. Несколько раз ломал ноги. Армия закалила меня. За три года до войны я обучился форсировать по дну водные рубежи.

— Что вы болтаете? Вы что, водолазом служили?

— Я вообще не склонен к болтовне. К тому же я отдаю себе отчет, где мы с вами находимся, — раздраженно сказал Верба. — Позвольте продолжать?

— Говорите!

— Я утверждаю, что уже тогда были подготовлены командиры-инструкторы водолазного дела, не спорта, а дела для форсирования водных рубежей…

— Пловцы?

— Не совсем. Ходили по дну, ласт мы тогда не знали, вряд ли они тогда бы понадобились. Готовили боевые подразделения. Карабины, пулеметы, патроны в цинковых коробках. Ориентировались по морскому компасу.

— Покороче.

— Могу вообще молчать! — снова взорвался Верба.

— Ту-ту-ту! Прошу вас не забываться!

— Какое обвинение вы мне предъявляете? Преднамеренное преступление?