Два долгих дня

— Вы знаете, что такое презумпция невиновности?

— Признание виновности без предъявления доказательства.

— Примерно так…

— Я готов понести любое наказание, но только не за дезертирство, не за трусость. Отправляя раненых на санитарных самолетах, разве мы не подвергаем их риску погибнуть от «мессеров»? Эвакуируя на санитарных поездах, тоже подвергаем опасности попасть под бомбежку. Сколько раз раненые, находящиеся в нашем, да и во многих других госпиталях, медсанбатах, были повторно дважды и трижды ранены. Если на все и вся оглядываться, сто раз взвешивать, каждый раз испрашивать разрешение начальства… Сейчас не мирное время…

— Ищете смягчающие обстоятельства? — зло ухмыльнулся следователь.

— Передавайте дело в трибунал, и баста, — ответил Нил Федорович.

— Вы меня не торопите. Не забывайте, что дело идет о вашей жизни!

— Чего тянуть? Все ясно. Трус, дезертир, шкурник, убийца!

— Итак, — неумолимо продолжал следователь, — все ваши товарищи, весь личный состав, работали, как очумелые, а вы один решили плыть против течения?

— Нет! То есть да. Так оно и было. Я искал выход. Просил помощи у начсанарма, и медсанбатах прибывающих дивизий.

— Я это уже понял. Пытались успокоить совесть. Здорово придумали, — презрительно усмехнулся следователь. — И, собственно, зачем вам надо было самому ехать к начсанарму: могли послать нарочного с донесением. Кто может подтвердить, что вас уговорили поехать комиссар госпиталя и Михайловский, ныне погибшие? Кто? Вспомните, кто еще был при вашем разговоре?

— Не помню… Какое это теперь имеет значение?

— Из раненых немцев никого не было?

— При чем тут немцы?

— Допустим, что ни при чем. Сколько раз Самойлов предлагал вам покинуть госпиталь? Вспомните!

— Два… нет… три раза.

— При каких обстоятельствах? Где это было? В коридоре? Во дворе? — следователь встал и подошел вплотную к Вербе. — Встаньте и не шевелитесь! — приказал он и, как только Верба встал, выхватил из его заднего кармана «вальтер». — Разве вам не приказали сдать личное оружие? — спросил он, подмигивая.

— Я отдал свой пистолет…

— А эту игрушечку оставили на всякий случай? Для забавы? Нехорошо, очень нехорошо.

Теперь Верба чувствовал, что следователь откровенно измывается над ним. Это было особенно горько.

— Какое имеют значение теперь всякие подробности? — сказал он. — И так все яснее ясного.

— Напрасно, напрасно вы так рассуждаете, — не согласился следователь. — Я должен иметь факты вашей виновности, а не словесные признания.

— Куда уж больше. Это просто… просто… — Верба замкнулся. — Словом, вы, судя по всему, плохой следователь. Вы бьетесь со мной уже целый час и не можете доказать мою вину. Я вам помогу: вспомните, что я единоначальник. Значит, я должен в любом случае отвечать за этот взрыв головой.

— Не спешите. Ответьте мне еще на один вопрос. Вы убеждены в собственной невиновности?

— Я уже думал об этом. Не знаю, мне трудно ответить, что-то определенное. Да я и не снимаю с себя вины. И все же…

— Значит, не припомните ни одного свидетеля ваших разговоров с Самойловым?

— Н-нет… — И Верба отвернулся к окну.

— Фрица ко мне, да побыстрее! — вдруг рявкнул следователь, и мгновение спустя в комнату пошатываясь вошел Курт Райфельсбергер. Лицо его было бледно.

— Узнаете? — обратился следователь к Вербе.

Верба молчал, не в силах оторвать глаз от Курта.

— Как же он уцелел? Он? Один? — спросил он минуту спустя.

— Нелепая случайность. Фатум, — съязвил следователь.

— Вы знаете этого человека? — спросил он Райфельсбергера.

— Шеф лазарета, — ответил Курт.

— Вы в этом совершенно уверены?

Курт кивнул.

— А вы, полковник, — следователь впервые назвал Вербу по воинскому званию, — вы знаете этого человека?

— Еще бы! Курт Райфельсбергер. Это у него Михайловский с риском для жизни удалил неразорвавшуюся мину из-под руки. Но как он мог остаться в живых?

— Райфельсбергер! Повторите еще раз, где вы находились, когда комиссар госпиталя настаивал, чтобы начальник госпиталя, полковник Верба, отправился за подмогой.

— Я, конечно, вначале не догадывался, что лазарет заминирован, это я уже узнал позднее, когда комиссар просил нашего обер-лейтенанта Штейнера помочь разминировать здание. Комиссар говорил полковнику, что это партийное поручение, партийный долг, а не только его, Самойлова, пожелание.

— Где это было сказано?

— В сарайчике, я там лежал некоторое время после операции.

Вербе вдруг захотелось плакать: он все мог предположить, кроме того, что будет когда-нибудь унижен. Что это — шутка, фарс? Как можно дойти до такого издевательства: его, кадрового офицера Советской Армии, оправдывает убежденный нацист Курт Райфельсбергер.

Не помня себя от обиды, Верба вдруг вскочил со своего места и начал душить следователя. Он разжал руки лишь тогда, когда тот посинел. Потом вдруг он почувствовал, что его кто-то резко трясет за плечи. Перед глазами поплыли комната, стол, стоящий, как вкопанный, Курт. Потом и это исчезло, и настала тьма, и в совершенно темном пространстве раздался голос Михайловского.

— Толя, ты тоже уцелел? — воскликнул Верба.